Ее звали О-Эн

«…ребенком попала я в заточение и вот нахожусь здесь уже тридцать пять лет. Двух старших братьев нет в живых, а сейчас не стало и третьего, который был мне дороже жизни. Отныне на кого опереться мне в моих горестях и страданиях? Сердце разрывается от боли, слезы текут рекой, и за ночь рукава моей одежды насквозь пропитываются соленой влагой. Моя слабая кисть не способна передать, как любил и уважал сэнсэя покойный брат, как горевал он, что покидает сей мир, так ни разу не повидавшись с Вами. Воспоминания о его горе терзают душу нам, его пережившим… И вот, в нарушение приличий, я решилась написать Вам моей жалкой, несовершенной кистью, чтобы Вы знали об этом его заветном желании. Прошу Вас, сэнсэй, принять это послание как выражение глубокой благодарности моего покойного брата…»

В ответ от сэнсэя пришло длинное письмо. Он выражал соболезнование по случаю смерти брата и в традиционном некрологе восхвалял его ум и благородную душу.

С той поры между мной и сэнсэем завязалась тоненькой ленточкой переписка. Письма приходили вдвое реже, чем при жизни брата, и были гораздо короче, но благодаря этим немногочисленным весточкам я выдержала последовавшие пять лет заточения.

За эти пять лет мне пришлось пережить еще две смерти. Смерть несчастной госпожи Ити, доживавшей свой век в семействе Андо, и младшего брата, господина Тэйсиро — последнего моего бесконечно милого брата.

Да, в течение сорока лет вокруг меня один за другим умирали близкие люди, как опадают листья с деревьев. Старшая сестра, старший брат, второй брат, третий, потом младший… Бабка и матери сводных сестер и братьев, госпожа Ити и многие наши слуги…

Смерть стала для меня теперь самым близким, простым понятием. Мертвые знают — они жили только для того, чтобы умереть. Вот почему, бесплотные, они и сейчас, точно так же, как и при жизни, остаются рядом с нами в нашей обветшалой темнице. Каждый из них по-прежнему занимает свое привычное место рядом с нами, живыми.

Сейчас в нашей старой темнице с покосившейся кровлей, подгнившими столбами и рваными, грязными сёдзи остались только престарелая матушка, кормилица Нобу, шестидесяти пяти лет, и три сестры, каждой из которых уже за сорок…

В доме, где неслышно витают тени мертвых, в эту холодную позднюю осень живые жмутся друг к другу, стараясь согреться теплом дыхания…

Такими нас застало помилование. Когда и стремления, и страсти, и мечты о свободном мире, некогда столь желанном, уже безвозвратно увяли…

Из политических врагов отца тоже, наверно, нет никого в живых. Они отомстили за оскорбление, которое он, гордый и властный, нанес им в давно минувшие времена; теперь, когда ни отца, ни его врагов уже давно нет на свете, эта месть наконец-то полностью совершилась. Род Дэнэмона Есицугу Нонака угас, три его дочери, как цикады в осеннюю пору, выброшены в увядший, утративший краски мир.

Таков блестящий итог непримиримой ненависти этих людей. Мои губы невольно складываются в холодную, ироническую улыбку.

Этим утром мы, сестры, шли туда, откуда слышался шум — удивительный, таинственный шум, не похожий ни на завывание ветра, ни на шелест деревьев. Нам говорили, что это грохот потока.

Когда-то в детстве эти звуки, напоминавшие то близкий, то отдаленный шепот, а порою — звериный рык, будили в нас, юных узниках, бесконечные мечты и стремления. И вот мы свободны и идем навстречу этим звукам. От волнения учащенно стучало сердце. В опустевшей сторожке, покинутой хозяевами, стояла тишина, обильная роса покрывала увядшие травы и красные листья кленов.

Мы пересекли долину и стали спускаться по склону среди низкорослых сосен. Грозный рев, словно надвигаясь на нас, с каждым шагом все приближался, Оробев, мы невольно взялись за руки. Травянистый склон внезапно отступил — река текла внизу под обрывом. Здесь течение превращалось в стремнину, поток, похожий на белую ткань, повисшую в воздухе, пенился и бурлил; шум, напоминавший рычанье зверя, доносился отсюда.

Лучи утреннего солнца, пробиваясь между одетыми в зелень горами, били нам в спину, озаряя противоположный берег и часть реки. Освещенная солнцем и погруженная в тень вода бесконечно меняла оттенки и потому казалась удивительно живой. В лучах солнца она сверкала мириадами драгоценных камней, взметалась яшмово-синими, золотыми и алыми брызгами, блистала неземной, причудливой красотой.

Возглас восторга невольно вырвался из наших уст. Не в силах вымолвить ни слова, мы молча любовались волшебным зрелищем. Я и помыслить не могла, что такое существует на свете — движение, ни на мгновенье не прекращающее свой бег, ни на секунду не принимающее неподвижной, застывшей формы.