ef101f771b151ea240deb4ca35c18648

Напиши мне, как ты учишься, что сейчас читаешь? Говорят, в Москве до сих пор нет спега.

Целую тебя крепко-прекрепко.

Папа.

Р. И. ФРАЕРМАНУ

27 декабря 1936 г.

<...>Цыпин забрасывает меня телеграммами о совещании — просит приехать. Но я, конечно, пе приеду — собираюсь написать послание, которое огласит Генрих или Туся, но и его, должно быть, не напишу.

Глупо, нехорошо, стыдно, что Вы пе приехали. Здесь прекрасно.

Ночью дул жестокий норд-ост при совершенно ясном небе. Весь дом пел, как орган, и никто не мог заснуть. Сегодня с горных перевалов ветер принес сухой снег и засыпал им город, как необыкновенной сверкающей пудрой. И все это при жарком и очень ярком солнце.

Сегодня с нами едет Гехт — он чудесный человек и паписал замечательный роман.

Здесь Атаров (из «Н. достижений»), Ермилов, на днях приехал бывший символист, старец Георгий Чулков, который искренне верит в ведьм и говорит, что по утрам слышит с востока трубы архангелов, возвещающих революцию.

Очень обидно, что приходится спешить,— сейчас надо идти в город на автомобильную станцию. Спешу.

Окончил Левитана. Написал две зимних крымских новеллы. Начал повесть. Рассказывал ли Вам Роскин об «Американке». Привет бабушке, Валентине Сергеевне и всем.

Ваш К. Паустовский.

1937

Г. Л. ЭЙХЛЕРУ

4 января 1937 г. Ялта

Генрих, дорогой, получил Ваше письмо — единственное, других не было. Я очень радуюсь Вашим письмам,— из них я во много раз больше узнаю о московской жизни и московских настроениях, чем из десятков других писем,— то мертвых, то полных наскучившего острословия.

О Москве я думаю со страхом и отвращением. Я разлюбил Москву. Я останусь здесь не меньше, чем до половины февраля,— в Москве мне делать нечего, если не считать делами всякую нудную и утомительную возню с ме« лочами. Поэтому Вы успеете прислать мне «Черное море» и еще несколько писем. Я не уеду отсюда, пока не окончу книгу.

Сначала о делах. Не изменилось ли решение переиздавать «Черное море» после совещания и после статьи Лежнева в «Правде». Статья неправильна. Каждый автор не только может, но должен бороться за наибольшее распространение своей книги, если он настоящий писатель, а не занимается «вышиванием гладью». Дело издательств и тех, кто ими руководит, сделать отбор и не выпускать халтуру. Крыть надо издательства, а не авторов. Авторы здесь пи при чем. Если Л.— рвач, то это не значит, что надо подымать травлю против писателей вообще. И то, что Грину не дали 200 рублей, что бы ни было, останется преступлением. Беда в том, что литература запружена халтурщиками и карьеристами, но при чем здесь хорошие книги и писатели (Бабель, Иванов и др.). Вопрос о переиздании — не материальный. Писатели и без переизданий не умрут, и отсутствие переизданий вовсе не будет стимулом для работы. Дело в том, что нельзя ошибки руководства литературой перекладывать на чужие плечи и пускать гончих по неверному следу.

Для меня этот вопрос — чисто академический, т. к. меня переиздают без всякого нажима с моей стороны.

Судя по газетам, совещание было вялым и скучным, и никто, кажется, не сказал настоящих слов. Я хотел по-

129

5 К Паустовский, т 9 слать небольшую речь, даже начал ее писать, но вышло очень резко,— Цыпин вряд ли решился бы ее огласить. Поэтому речь я не посылал.

С Вашими замечаниями о «Лонсевиле» («бонапартизм») я согласен. Эту фразу можно вычеркнуть. Что касается Петра — то согласиться с этим я могу, лишь «подчиняясь силе», т. к. по существу требования историка нелепы. Неужели у 150 миллионов обязан быть один и тот же взгляд на Петра, и с каких это пор надо скрывать от всех, что Петр болел сифилисом. Как будто от этого меняется его значение. Неужели надо делать из Петра стопроцентного и сусального героя, когда и без этого ясна вся его значительность. Но, в общем, вычеркивайте,— мне хочется спасти книгу в целом, и из-за этого спорить я не буду.

Я решил писать (и уже пишу) не «Черное море». Писать трудно,—все время ощущаешь давление общепризнанных мнений, и это раздражает и лишает чувства внутренней свободы. Вообще, как видите, я настроен плохо,— все еще не удалось выветрить из себя Москву.

Здесь чудесно,— солнце, влажная теплота, море и тишина. Было бы лучше всего, если бы Вы бросили московскую муру, приехали бы сюда и здесь писали бы свой «дневник». Подумайте. Из писателей здесь почти никого нет,— несколько татар, Ермилов, Чулков, очеркисты из «Наших достижений».

Я очень тороплюсь отправить это письмо сегодня и потому кончаю. О здешней жизни напишу отдельно. Валерия Владимировна часто вспоминает Вас и шлет Вам привет. Привет жене. Очень бы хотелось именно сейчас с Вами увидеться, Генрих.

Привет друзьям. Скажите Тусе, что Левитан готов.

Целую Вас — К. Паустовский.

Р. И. ФРАЕРМАНУ

7 января 1937 г. Ялта

Рувец, почему Вы молчите? Я получаю письма от всех —от Генриха, Роскина, Гехта,—кроме Вас. Это плохо.

Мы останемся здесь на февраль. Москва, по всем признакам, омерзительна.

17-го утром Валерия Владимировна приедет на несколько дней в Москву, потом вернется. Приезжайте с ней сюда, бросьте киснуть.