Эффект бабочки в СССР

Что у них тут - эпидемия? Часовой спит, этот прийти в себя не может! Принюхавшись, наконец, понял в чем дело: он был чертовски пьян! Я с досады размахнулся и - ДАЦ! - врезал ему по щам. Лицом или даже физиономией назвать место, где у него располагались нос и рот, язык не поворачивался. Может протрезвеет - тогда в лицо и превратиться. А так - было у нас такое словечко - "щи". Кроме замечательного супа оно обозначало еще и такую отвратительную рожу.

- Ы-ы-ы-ы! - сказали щи. - Ты кто?

- Гера Белозор, - вежливо представился я.

- Ты меня спас, Гера Белозор! - его взгляд становился всё более осмысленным. - От смерти спас! С меня - медаль! Хр-р-р-р-р!

Курва! Он откинулся затылком на бортик фонтана и захрапел. Я зачем-то пнул ботинком подошву его туфли, постоял немного и пошел наверх - в комнату, которая условно могла считаться моей. Нужно было писать интервью с Масудом.

Навстречу мне по лестнице сбегали два моложавых мужчины: фотокор и спецкор из "Правды". Я не особо с ними общался, душные они были ребята. Но поздороваться - поздоровался, и спросить - тоже спросил:

- Что за хмырь там в фонтане болтался? Едва вытащил, увесистый такой!

- Это не хмырь, это хозяйство Суслова! - ответил фотокор. Он был чуть менее душным. - Нажрался как свинья, идеолух! Весь джин выхлебал в одно рыло, всосал ноль семь, представь себе! Он там не помер?

- Не. Я его спас, - реплика про "хозяйство Суслова" прозвучала очень двусмысленно.

- Герой, бл*ть. Лучше бы он утоп... - даже стойкий партиец-спецкор дал волю эмоциям.

Чем же он им таким насолил? Хотя, выхлебанная бутылка дефицитного джина, в нынешних условиях вполне могла стать поводом для ненависти. Особенно - со стороны стойких партийцев.

Шаркая по ступеням, я поднялся на второй этаж и прошел мимо коллег по перу, морально разлагающихся и позорящих светлый облик строителей коммунизма. Они продолжали гулеванить в холле за накрытым столом, полном вскрытых консервов, бутылок и оберток. Журналюги вяло мне отсалютовали, даже не предложив присоединиться, и я добрался наконец до двери своей комнаты и сунул ключ в замок. Клавдия Шульженко звучала на бис:

- ...Ты помнишь наши встречи

И вечер голубой,

Взволнованные речи,

Любимый мой родной...

Я вошел в свою обитель, помянул Волка из "Ну погоди", по-папановски рявкнул:

- Любимый мой, родной! - и ляснул дверью так, что с потолка посыпалась штукатурка.

***

Материал был готов к ночи.

Я долбил по клавишам как проклятый, практически не слушая диктофон, и при этом зная - не ошибусь. Такое бывает, когда возникает та самая "химия" интервью, когда журналист и герой забывают о стеклянной стене условностей, стоящей между ними, и беседуют как человек с человеком, вне рамок статуса и социального положения, но при этом прекрасно чувствуя границы дозволенного и понимая, что именно хотят прочесть люди по ту сторону текста, на какие вопросы хотят получить ответы, и в какой форме. Это - большая редкость, но именно так получилось у нас с Ахмад-шахом.

Если честно - я был опустошен. Интервью - и сама беседа с Масудом, и работа над материалом, выжали меня досуха, не осталось даже сил, чтобы расстелить постель. Я рухнул на кровать, и некоторое время бездумно смотрел в потолок, представляя, что текст мой зарежут, не пустят в печать или - хуже того, искромсают и вывернут наизнанку так, что ставить свою фамилию под получившимся убожеством будет просто стыдно.

Плавали - знаем.

В голове мелькнула даже подленькая мыслишка не сдавать его вовсе. Или - придержать до лучших времен. Мол, не готова нынешняя аудитория к ТАКОМУ образу врага. И партия не готова. Показать кого-то из врагов человеком, когда все остальные только и делают, что расчеловечивают тех, с кем воюют? Говорить о мире, когда система и о войне-то говорить не хочет? Сожрут, как есть - сожрут! Или - испоганят саму идею...

Давать или не давать текст в печать сейчас? Или довольно с них будет и гонзо-репортажей с маковых полей?

Решение созрело само собой: я покажу материал Машерову! И скажу с глазу на глаз то, что обещал Ахмад-шаху. Черт возьми, если один старый партизан, выходец из глубоко религиозной семьи, человек чести, человек дела и большой патриот своей малой родины не поймет другого - такого же, только молодого, если они не найдут общий язык, то пошло оно нахрен, такое человечество и такая история!

Настропалив себя таким образом, я не заметил, как уснул. А наутро, побрившись, умывшись и растащив похмельные тела коллег из холла по комнатам, сложил в папку листки папиросной бумаги, покрытые машинописным текстом, вызвал машину и поехал в Представительство конторы глубокого бурения - показывать текст интервью самому главному местному бурильщику.

Для Машерова у меня осталась копия - дурак я что ли, такие материалы в одном экземпляре писать? Ксероксов еще не было, но копирку-то еще в начале девятнадцатого века изобрели! И если лупить по клавишам как следует, то выдавать можно сразу по три-пять экземпляров. А я лупил даже сильнее, чем следует.

***