Эффект бабочки

Но шутки в сторону. В известном отношении кадыровские реплики стали сгустком (и сгущением) нашего безмолвного ответа на парижскую трагедию. Точнее, на проблему, которую расстрел редакции «Шарли Эбдо» катализировал. Мы защищаем не самих людей, а их чувства. Ранимость важнее ранения. Ради защиты чувств можно пожертвовать самим человеком и его свободой; двушечка в уголовном лагере не так страшна, как переживания церковного охранника, а смерть «лицемерного пошляка» сопоставима с его «кощунством». Европейский ответ оказался принципиально иным. Мы были, есть и останемся сторонниками светского подхода. Который заключается не в том, чтоб ограничивать неверующих и иноверцев, а в том, чтобы защищать права всех. Включая права мусульман никогда НЕ рисовать пророка. Даже просто – человеческое изображение (например, в общей школе). Не нравится, возмущены чужим творчеством – ругайте, рисуйте, пишите, говорите, выступайте, судитесь, призывайте к отказу от покупок, от размещения рекламы, от приглашения в приличные места. Но никаких ограничений сверх утвержденных законом и установленных традицией! И никакого права на насилие.

Так что после парижского кровопролития мы стали еще дальше от Парижа. А Париж стал ближе к себе самому. Звучит, конечно, слишком пафосно; когда на улицы выходят миллионы – сколько выходило в момент триумфального возвращения де Голля, хочется позволить себе быть сентиментальным. Хочется верить, что европейский мир пережил шок и вернул солидарность, что он никогда больше не будет таким, как прежде, что начинается новый поворот истории… Правда, мы примерно так и говорили, и писали после ужасов 11 сентября. Не только про Европу и Америку. Не только про Россию и Китай. Про человечество в целом. Однако в тот раз не сбылось; сентиментальный пафос схлынул, мечта о единстве ослабла; нынешний президент США позволяет себе глупость не поехать на манифестацию в Париж… Почти все возвратилось на круги своя.

Но что в этой фразе главное – «почти» или «вернулось»? То, что ожидания глобальных перемен не оправдались, или что после 11 сентября случился незаметный сдвиг от края общей пропасти?

Мне лично кажется, что все-таки важнее слово – почти. И оно усилилось после Парижа. А слово «вернулось» пригасло.

2. Стой! Стрелять буду 29

3 марта 2015-го похоронили Бориса Немцова. Это далеко не первое убийство крупного политика в России. Мы прощались и с Галиной Старовойтовой, и с Сергеем Юшенковым, и с Анной Политковской, которая была отнюдь не только журналистом… Но тут, мне кажется, особый случай. Каждая из упомянутых потерь объяснялась страшным и бесчеловечным, но – конкретным политическим раскладом; смерть Немцова насквозь символична, даже если у заказчиков убийства был сиюминутный расчет. Выстрелы, прозвучавшие в ночь с 27 на 28 февраля на Москворецкому мосту, однозначно подтвердили давнее предчувствие, что политическая дамба – прорвана. И отныне дозволено все.

Что я имею в виду? Как минимум в конце 2012 года была запущена политика имперских комплексов. Не восстановлена имперская идеология как таковая, не возрожден имперский миф, а началась эксплуатация фантомной боли, чувства гниющей утраты. До поры до времени элиты не решались на эту игру. В отличие от англичан или французов, утративших империи в XX веке, они не работали с травмой, не пытались погасить системный шок, окультурить неизбежный всплеск шовинизма, переключить его с ненависти к чужому на любовь к своему. Но все-таки не педалировали, справедливо опасаясь, что резьбу сорвет. Даже во время российско-грузинской войны 2008 года с этими комплексами обращались осторожно; местную инициативу по переучету школьников-грузин гасили; направляли гнев обывателя на Грузию как государство, стараясь не трогать народ.

И вот однажды что-то щелкнуло; ситуация переменилась.

Первый в череде решений и законов, призванных сплотить тоскующее большинство чувством ущемленного единства и компенсировать ему потерю прежнего имперского масштаба, стал закон Димы Яковлева. Он был направлен против чересчур расслабленного гуманизма и ценности отдельно взятой жизни; он порождал опасную мифологему: есть мы и есть они, мир во главе с Америкой охотится за нашими детьми, чтобы помешать нам возрождаться. Логики тут было маловато, но политические мифы этого не требуют, у них другая функция, они должны пугать.

Затем был Крым, который наш, и вежливые люди, и внезапно вспыхнувшая перспектива восстановления огромных территорий, от Ростова на Дону до Приднестровья; обществу была предъявлена Россия, которая не только борется за справедливость, как было в 2008-м с Осетией и Абхазией, но и способна возвращать утраченные земли. Не считаясь с договорами. Заключенными, конечно же, под дулом автомата.