Эффект Ребиндера

Двадцать лет! Двадцать лет провести в полном, безнадежном сиротстве и не знать, что на том же белом свете, на тихой улице с липами живет родной дед, чудесный старик с круглыми, как у тебя самого, глазами и смешными оттопыренными ушами. Господи, сколько он натерпелся с этими ушами, вечно дразнили и в детдоме, и в армии, даже Любка, единственный близкий человек, звала братцем-кроликом!

– Как тебя зовут?! – почти крикнул дед.

Вместо ответа Матвей протянул раскрытый паспорт. Дед долго читал, напялив толстые очки, как будто в трех незатейливых строчках их общего имени и фамилии была описана и вся их общая непрожитая жизнь.

– Боже мой, – тихо сказал наконец старик и опустился на низкую скамеечку у двери. – Боже-боже, мой бедный глупый сын. Поверь, мальчик, ни в нашем роду, ни в роду его несчастной матери не было второго такого идиота. И я еще назвал его в честь своего покойного отца. Моего мудрого отца, известного на весь Краков доктора Леонарда Шапиро! …Ты думаешь, я не знал, что он женился на деревенской комсомолке? Думаешь, это что-нибудь добавляло к моему мнению об его дурацкой жизни? Но нет, у нашего революционера хватило ума не сообщать родителям! До самой войны я искал тебя и твою мать, но ваши проклятые коммунисты, эти товарищи и убийцы, отказались давать какие-либо сведения!.. Одного я не знал, что Ленечка назвал сына моим именем…

Два года, только два года самой бескорыстной любви и тепла подарила Матвею жизнь. Или целых два года?

Старик настаивал на переезде в Киев, хотел прописать в квартире. Но как Матвей мог отказаться от собственной лаборатории, новой темы, с таким трудом пробитой на научном совете? Он приезжал еще несколько раз, с болью в сердце видел, как слабеет и медленно уходит дед. Бабушка умерла несколько лет назад, порядок поддерживала домработница, сама уже старая и подслеповатая.

На похороны пришло до удивления много народу, профессор Шапиро был хорошим врачом.

Люба выбрала на память старинный столовый сервиз и вазу с гнутыми ручками, ничего больше не вмещалось в их единственную комнату в общежитии.

Да, они жили тогда забавной коллективной жизнью, «общага в овраге». Из-за нехватки квартир в Академгородке студенческое общежитие, построенное в большом овраге, передали молодым семьям, конечно, временно, пока не достроится новый жилой комплекс. Получилось по-своему замечательно – по вечерам собирались в холле на этаже, играли на гитаре, пели, строили грандиозные планы. «Понимаешь, это странно, очень странно, но такой уж я законченный чудак…» Заодно по очереди смотрели за детьми, все были молоды и полны надежд.

Потом подошла очередь на квартиру, отдельную квартиру из двух комнат! Люба безумно радовалась, записалась на мебельный гарнитур, сшила занавески из добытого по страшному блату импортного тюля, научилась печь сырный пирог с таинственным названием «хачапури». Она только переживала, что будущая Иринкина школа далеко от дома, придется переходить улицу. Но впереди еще два года, вполне могут и новую школу построить! В сентябре они отметили шестую годовщину свадьбы, а через месяц взорвалась установка.

Если бы Люба не вышла в тот день на работу, если бы она опоздала, проспала, прозевала, не отправилась снимать данные строго в положенное время…

Когда б не смутное влеченье чего-то жаждущей души

Почему-то у Володи никогда не было особой дружбы с сестрой, уж не говоря про родителей. Может, мешала слишком большая разница в возрасте?

Ольга родилась перед войной, в конце сорокового, но и тогда родители были совсем немолодыми, маме – под тридцать, а отцу и того больше. Они выросли в одном и том же городке в Средней России, учились в одном политехническом институте, но сблизились только в Москве, на машиностроительном заводе. Хотя чего удивляться – потому, наверное, и сблизились, что из одного городка, оба не любили чужаков. Мама закончила химический факультет, впрочем, какая там химия была в тридцатые годы! А отец – теплотехнику. Так всю жизнь и прожили при своем заводе, сначала в общежитии, потом отдельную комнату получили. Наверное, благодаря этой комнате и завели, наконец, Ольгу, своего первого ребенка. Похоже на отца – он ничего не делал непродуманно и поспешно.

А потом наступила война, завод эвакуировали на Урал вместе с семьями сотрудников. Странно, что отец, не любивший пустых разговоров и воспоминаний, часто рассказывал именно про годы эвакуации – тесноту, многочасовую работу в цеху, голод и болезни. Может быть, хотел оправдаться, что не попал на фронт? Особенно часто они с мамой вспоминали первую, самую тяжелую зиму, когда отец заболел «гнойниками».

– Только представьте, сплошь гнойники (мать не признавала слова фурункул). Лопаются, месяцами не заживают, невозможно рубаху отодрать. Сколько йоду извели, марганцовки, – что мертвому припарки! Только к лету Господь сжалился, привел урожай черники.