Эффи Брист

-- Прошу тебя, Геерт! Что тебе вздумалось? Ведь это божественно, так лететь вперед. Мне легко, и я чувствую, что мои страхи покидают меня. И от всего этого отказаться только ради визита старикам. Причем, очень вероятно, что этим мы поставили бы их в затруднительное положение. Ради бога, не надо! А потом, мне прежде хочется услышать до конца всю историю. Итак, мы остановились на капитане Томсене, которого я себе представляю датчанином или англичанином, очень опрятным, с белым стоячим воротничком и белоснежным бельем...

-- Совершенно верно. Таким он, наверное, и был. С ним была молодая особа лет двадцати. Одни говорили, что она его племянница, другие -- этих было больше, -- что его внучка. Впрочем, судя по летам, это мало вероятно. Кроме внучки или племянницы, там был еще китаец, тот самый, который лежит между дюнами и мимо могилы которого мы только что проехали. -- Дальше, дальше.

-- Этот китаец прислуживал Томсену, и Томсен так ценил его, что смотрел скорее как на друга, чем как на слугу. Так продолжалось долгое время. И вот однажды разнесся слух, что внучка Томсена, которую звали, кажется, Ниной, по воле старика, выходит замуж за одного капитана. Действительно, эти слухи подтвердились. В доме стали готовиться к свадьбе. Берлинский пастор соединил новобрачных. На свадьбу были приглашены также мельник Утпатель, хотя он и был противником церкви, и Гизгюблер, хотя ему и не особенно доверяли в церковных делах. Присутствовало также много капитанов с женами и дочерьми. Разумеется, все происходило очень торжественно. Вечером были танцы, и невеста танцевала со всеми. Последним из танцевавших с ней был китаец. Вдруг разнеслись слухи, что невеста исчезла. И она действительно куда-то исчезла, до сих пор неизвестно куда. А через четырнадцать дней умер китаец. Томсен купил место, которое я тебе показал, там он и погребен. Говорят, берлинский пастор сказал, что его спокойно могли бы похоронить на христианском кладбище, потому что он был славным человеком, таким же, как и другие. Кого именно он разумел под словом "другие", осталось, по словам Гизгюблера, неизвестным.

-- Ну, в этом деле я всецело против пастора; так нельзя говорить; это и рискованно и неуместно. Этого бы не сказал даже Нимейер.

-- И действительно, на бедного пастора, которого звали Триппель, пало такое подозрение, и счастье, что он умер, не то потерял бы свое место. Весь город, хотя сам в свое время выбирал его, восстал против своего избранника, совсем как ты, а консистория и подавно.

-- Триппель, говоришь ты? Может быть, он в родстве с госпожой пасторшей Триппель, которую мы увидим сегодня?

-- Конечно. Он был ее мужем. Он же -- отец Триппелли.

Эффи рассмеялась.

-- Отец Триппелли! -- Ну, теперь мне все ясно. Гиз-гюблер писал, что она родилась в Кессине, но я думала, что она -- дочь итальянского консула. Ведь здесь так много иностранных имен. Но, оказывается, она чистокровная немка, и фамилия ее происходит от Триппель. Разве она настолько выдающаяся певица, что отважилась превратиться в итальянку?

-- Смелость города берет. Впрочем, она обладает всеми необходимыми качествами. Пару лет жила в Париже у знаменитой Виардо*, где и познакомилась с русским князем, ибо русские князья достаточно осведомлены о маленьких сословных предрассудках. И Кочуков, и Гизгюблер, которого она, впрочем, называет "дядей" и о котором можно сказать, он и действительно ей словно родной дядя -- оба они, собственно говоря, являются ее друзьями, превратившими маленькую Марию Триппель в то, чем она является сейчас. Благодаря Гизгюблеру она оказалась в Париже, а Кочуков перевоплотил ее в Триппелли.

-- Ах, Геерт, как все это очаровательно, какую обыденную жизнь я вела в Гоген-Креммене! Там никогда не было ничего исключительного.

Инштеттен взял ее за руку и сказал:

-- Не говори так, Эффи. А призрак? Правда, к этому можно относиться как хочешь. Но берегись исключительного или того, что так называют. Я говорю о жизни, которую ведет Триппелли: за все, что кажется тебе таким заманчивым, как правило, расплачиваются своим счастьем. Я хорошо знаю, как ты любишь свой Гоген-Креммен, как ты к нему привязана. Но ты часто издеваешься над ним, не имея представления о том, как драгоценны тихие часы Гоген-Креммена.

-- Да, да! -- промолвила она.-- Это я хорошо знаю. Только с удовольствием я послушала бы о чем-либо другом, а потом меня охватывает желание испытать все самой. Но ты совершенно прав. Ведь, в сущности, я стремилась к тишине и покою.

Инштеттен погрозил ей пальцем.

-- Моя несравненная, любимая Эффи, вот ты снова выдумываешь. Вечно у тебя фантазии -- то одни, то другие.

Глава одиннадцатая