Эффи Брист

Сидония, готовая в любое время предсказывать всякие ужасы, в минуты подъема изливала свой гнев полными до краев чашами. Похоже было, что и сейчас она настраивалась окинуть будущее взором Кассандры*. К счастью, в этот момент на столе появился дымящийся пунш, которым у Рингов неизменно оканчивался рождественский праздник, и "хворост", искусно положенный огромной горой, более высокой, чем гора пирожных, несколько часов тому назад поданных к кофе. Теперь в качестве главного действующего лица на сцену выступил сам Ринг, который до сих пор держался несколько на заднем плане. С торжественным видом, словно священнодействуя, он ловко и виртуозно принялся наполнять стоявшие перед ним старинные граненые бокалы, демонстрируя своего рода искусство, искусство виночерпия, которое остроумная, к сожалению сегодня отсутствовавшая госпожа фон Падден метко назвала однажды "круговым разливом en cascade (Водопадом (франц.)". Струя играла золотисто-красным цветом, причем Ринг никогда не проливал ни капли. Так было и сегодня. И вот, когда в руках у каждого, даже у белокурой Коры, присевшей на колени к "милому дяде Крампасу", был полный бокал, из-за стола поднялся старый Папенгаген, чтобы произнести, как было принято на такого рода праздниках, тост в честь дорогого лесничего.

-- На свете бывают разные кольца (Ринг (Ring) -- по-немецки означает "кольцо", "круг"), -- примерно так начал он,-- годовые кольца на деревьях, кольца для гардин, обручальные кольца. Что же касается обручальных колец, --а о них здесь скоро придется завести разговор, -- думается, не за горами тот день, когда обручальное колечко появится тут, в этом доме, и украсит безымянный пальчик одной маленькой очаровательной ручки...

-- Это неслыханно! -- буркнула Сидония в сторону пастора.

-- Да, друзья мои,-- торжественным тоном продолжал Гюльденклее,-- на свете имеется много колец, есть даже "История о трех кольцах"* --старая еврейская легенда, которую все мы прекрасно знаем и которая, однако, не принесла и не принесет ничего хорошего, кроме раздора и смуты (сохрани нас от них господь), как, впрочем, и всякое другое либеральное старье. На этом, дорогие друзья, разрешите мне кончить, дабы не злоупотреблять вашей снисходительностью и вашим терпением. Итак, я пью не за все три кольца, я пью только за одно кольцо, за нашего Ринга, который был, есть и будет настоящим золотым кольцом, как ему и подобает, и который объединил сейчас все лучшее, что есть в нашем милом Кессинском округе, всех тех, кто с богом стоит за кайзера и отечество, -- а такие, слава богу, еще не перевелись у нас! (Всеобщее ликование.) Ринг объединил их здесь, за своим гостеприимным столом! Итак, я пью за этого Ринга! Ваше здоровье!

Со всех сторон раздались приветственные возгласы, все окружили хозяина, вынужденного во время этого тоста уступить "разлив еп сазсайе" сидевшему напротив Крампасу, а домашний учитель, находившийся на нижнем конце стола, бросился к роялю и заиграл первые такты известной прусской песни, после чего все встали и торжественно подхватили: "Да, я пруссак и пруссаком останусь..."

-- Нет, это действительно прекрасно! -- уже после первой строфы сказал Инштеттену старый Борке. -- В других странах этого нет. .

-- Естественно, -- ответил Инштеттен, не особенно ценивший такого рода патриотизм, -- в других странах есть что-нибудь другое.

Пропели все строфы. Тут кто-то объявил, что сани поданы и стоят у ворот, все сразу засуетились, никому не хотелось держать своих лошадей на морозе. Внимание к лошадям и в Кессинском округе было самое главное. А в сенях уже стояли две хорошенькие служанки, -- Ринг держал только смазливых, -- чтобы помогать гостям одеваться. Все были в веселом расположении духа, иные, быть может, даже несколько больше, чем следует, и посадка прошла быстро и вроде без недоразумений, как вдруг все разом обнаружили, что не поданы сани Гизгюблера. Сам Гизгюблер, по свойственной ему деликатности, беспокойства не проявлял и тревоги не поднял. Тогда спросил Крампас, -- ведь кому-то нужно было спросить:

-- Ну, что там случилось?

-- Мирамбо не может ехать,-- сказал батрак. -- Когда запрягали, его лягнула в ногу левая пристяжная. Сейчас он лежит на конюшне и стонет.

Разумеется, позвали доктора'Ганнеманна. Он отправился на конюшню, пробыл там минут пять или шесть и, вернувшись, изрек со спокойствием, поистине достойным хирурга:

-- Да, Мирамбо придется остаться. Сделать пока что ничего нельзя, сейчас ему нужен покой и холод. Впрочем, ничего страшного нет.