Эфиопика

Видя, что финикиец не отстает, но до крайности горячится, настаивая на своем, и не дает мне ни одного дня, чтобы оттянуть это дело, я счел нужным пока что обнадеживать его обещаниями, чтобы не подвергнуться на острове какому-нибудь насилию, и обещал ему сделать все, прибыв в Египет. Когда я таким образом хоть отчасти справился с этим затруднением, божество, по пословице, за одной волной уже посылало другую.

Несколько дней спустя Тиррен, отведя меня в сторону по изгибу морского берега, сказал:

– Каласирид, клянусь тебе Посейдоном, владыкою морей, и другими богами пучины, я смотрю на тебя как на своего брата, а на детей твоих как на своих собственных. Я пришел сообщить тебе о надвигающемся ужасном деле, умолчать о нем я считаю себя не вправе, раз у нас с тобой общий очаг: во всяком случае, ты должен это знать. Финикийский корабль подстерегает шайка морских разбойников, расположившихся на склоне этого мыса; сменяющиеся караулы стерегут выход корабля. Так смотри же, берегись, обдумай, что тебе делать, так как из-за тебя или, вернее, из-за твоей дочери задумано это жестокое, впрочем для них обычное, дело.

Я ответил ему:

– Да вознаградят тебя боги за это по достоинству, но откуда, Тиррен, ты узнал об их мысли?

– По своему ремеслу, – отвечал он, – я знаком с этими людьми: я доставляю им рыбу, и они платят лучше, чем кто другой. Вчера, когда я возился со своими вершами около скалы, повстречался мне главарь разбойников и спросил:

– Не слыхал ли ты, когда финикийцы собираются сняться с якоря?

Я понял, что он спрашивает неспроста, и сказал:

– Точно я не могу сказать тебе это, Трахин, но думаю, что они отправятся с наступлением весны.

– А девушка, – спросил он, – которая живет у тебя, тоже поедет с ними?

– Неизвестно, – сказал я, – но отчего ты так расспрашиваешь?

– Потому что, – сказал он, – я до неистовства влюбился в нее, увидев всего один раз. Не помню, чтобы я когда-либо встречал подобную красоту, хотя мне попадалось много недурных собою пленниц.

Поведя разговор так, чтобы он открыл мне все свои намерения, я сказал:

– Но зачем тебе надо связываться с финикийцами? Ведь ты можешь и без пролития крови, и не на море похитить ее из моего дома?

– И у разбойников, – отвечал он, – есть своя совесть и человеколюбие по отношению к знакомым. Я щажу тебя, чтобы ты не имел хлопот, если недосчитаются твоих постояльцев. Я хочу зараз достичь двух величайших целей: овладеть богатством корабля и вступить в брак с девушкой. Если же я поведу дело на суше, мне придется отказаться от одной из этих целей. Да, впрочем, это и небезопасно, так как, если что-либо подобное случится вблизи от города, тотчас все будет замечено, и начнется погоня.

Вполне одобрив его соображения, я расстался с ним и вот сообщаю тебе о подготовляемом этими злодеями нападении. Умоляю тебя хорошенько поразмыслить, чтобы спасти и себя самого, и своих близких.

Я ушел, удрученный этим известием. Мысленно перебирал я всевозможные решения, как вдруг мне опять повстречался финикийский купец и разговорами все о том же подал мне удачную мысль. Скрыв, по своему усмотрению, кое-что из рассказа Тиррена, я открыл ему только то, будто кто-то из местных жителей, равняться с которым ему не под силу, замышляет похитить девушку.

– Мне больше хотелось бы выдать ее замуж за тебя, – сказал я, – так как с тобою я раньше познакомился, а также ради твоего состояния, но главное – из-за того, что ты сам первый согласился жить в нашей стране, если женишься. Поэтому, если вообще тебе это по сердцу, нужно нам поспешить уехать отсюда, прежде чем придется подвергнуться чему-либо против нашей воли.

Он чрезвычайно обрадовался, услыхав это, и сказал:

– Отлично, отец!

При этом он подошел, поцеловал меня в голову и спросил, когда бы я хотел отправиться в путь; правда, это время года неподходящее для плавания, но все же можно отправиться на стоянку в другую гавань и там, избавившись от угрозы нападения, дожидаться ясной весенней поры.

– Итак, – сказал я, – если мое предложение может иметь силу, я желал бы отплыть сегодня, в ночь.

– Будет исполнено, – сказал он и удалился.

Придя домой, я ни слова не сказал Тиррену, а детей предупредил, что поздно вечером придется снова перейти на корабль. Они удивились такой неожиданности и стали спрашивать о причине, но я отложил объяснение, говоря им: теперь надо поступить так для нашей же пользы.

После недолгого ужина мы легли спать. Во сне явился мне некий старец, вообще-то дряхлый, но его бедра под надетым запоном[121] обнаруживали остаток юношеской мощи. Голова его была прикрыта шлемом, он выглядел сообразительным и изворотливым[122]. Он волочил одну ногу, прихрамывая, словно раненый. Подойдя ко мне, он сказал, как-то презрительно улыбаясь: