Эфирное время

– Негде же заработать. Вышел я на работку, и отбили сразу охотку. Зарплату дали так уныло, что не хватило даже на мыло. И за свет заплати, и на морозе ногу об ногу колоти. Вот так, друзья интеллигенты, надо народу платить алименты. Ведь мы живём без папы и без мамы, пустые наши карманы. Выйду на улицу, попрыгаю, поскачу, вернусь домой и заплачу.

– Как это – поскачу? – спросил я. – Поскачу. «Поскачу» надо. Ты русский язык береги, ты его хранитель, ты народ, понял? Если уж из интеллигентов сделали дураков, так народу-то надо сохраниться.

– Храню, храню, – торопился Аркаша. – Вот, например, храню: «Люблю грозу в конце июня, когда идет физкультпарад и молча мокнет на трибуне правительственный аппарат».

Нас услышал лежащий у ног и сильно до этого храпящий рифмующий мужчина. Он и спал в очках. Сел и прочёл сидя:

Всё, что надо, есть в жизни для счастья,
Только нету его самого.
Нету в мире к России участья,
И плевать нам, что нету его.

И вновь откинулся. И я созрел для сна. Аркаша спихнул какого-то страдальца со старой ржавой кровати, назвавши его Лёвой, велел ему карабкаться, как он выразился, в общественную палату, то есть на полати, навалил на панцирную сетку всякие верхние одежды и показал услужливо: тебе. Сам по-собачьи улёгся на полу.

– Да, пребываем во мраке, – кричал кто-то. – Но в этом мраке есть высверки истины, искры разума и молнии мысли. Скандинавская история Руси навязана! Аналогии с Византией – натяжка! Науськивания на Белоруссию – свинство!

Эти высверки молний озарили мне пространство моего сна. Ближний Восток предстал в нём в виде жаркой кухни, и кто-то горячо шептал на ухо: «Ставь русский котёл на плиту, ставь, пока есть место».

Алёша и Людмила на крыльце

Кое-как пробрался, шагая по телам, но всё-таки не по трупам: люди храпели, хрипели, стонали, чесались. Запнулся о поэта. Он включился:

– Ты собою владей, не ступай на людей. Да-а, жизнь, куда ни посмотри я – везде одна психиатрия.

На крыльце кто-то был живой. И этот кто-то рыдал. Слабая луна осветила и крыльцо, и рыдальца. Это был тот самый юноша, который сказал, что пьяницы Царства Божия не наследуют.

Я постоял рядом, тронул за плечо:

– Иди в избу, простынешь.

– Нет, – отпрянул он, – нет! – Высушил рукавом слёзы на щеках. – Я плачу и рыдаю не напоказ. Я вижу мир, – он повёл рукой, как диакон, – который виноват перед Богом.

– Поплакал – и хватит.

– Алёша, – представился он, суя мне дрожащую мокрую руку. – Я был монахом. Я спасался. Мог спастись, реально, но старец послал в мир. А тут! Нет-нет, мир этот не спасти.

И ещё одно явление было на крыльце. Опять Людмила.

– Не подумайте чего, покурить пришла. Так вот, была я у него референтом, но не будем ханжить – не только! Мне и подковёрные игры известны, и надковёрные. Но он был реальностью, куда денешься. Даже не знаю, отец ли он моих девочек. А вообще мужики – это всё брюко- и брюхоносители.

– Ах, всё не так! – воскликнул Алёша. – Вы же его любили!

– С чего бы я стала его любить? – спросила меня Людмила. – Да и кто он? И где он? Это тебя, малахольный, Юлька любит, а ты не ценишь. Смотри, упустишь!

– Людмила, – сердито сказал я, – мне некогда вникать в вашу жизнь, я в ней случаен. Кого ты любила, кто отец, где дети – мне это знать не надо. Но откуда все эти артельщики? Это что – спецпоселение какое?

– Это мне тебя надо спросить, – отвечала Людмила, выскребая из пачки сигарету.

– Алеша, пошли досыпать, – пригласил я. Но оглянулся, Алеши уже не было. Ладно, что мне до всех до них. По дороге к лежбищу снова споткнулся о поэта. И будто нажал на пружинку, он резко сел и продекламировал:

Надев коварства гримы, сполняя папин труд,
Из Рима пилигримы на Русь Святую прут.
Цветет в долине вереск, весна пирует всласть,
Жидовствующих ересь у нас не прижилась.

– Каково? – гордо вопросил он. – Из себя цитирую. Конечно, не великий сменщик Пушкина Тютчев, но! Учусь у него. «В русских жилах небо протекло». Это написано по-русски. Доходит?

– Доходит. Спи.

– Есть! – отвечал он и в самом деле принял горизонтальное положение. Но, засыпая, пробормотал: – Тогда не прижилась, но сейчас перешла в новые формы. И это нарушает всякие нормы. Кармы – в корму для корма карме! – И храпанул.

«Проснись, Ильич взгляни на наше счастье!»

А утром… что утром? Аркаша ходил по избе как дневальный и пинками будил население. Конечно, хорошо бы сейчас тут одному остаться, но нельзя же было их выгнать. Они видели спасение только во мне. Просыпались, сползали с общественных полатей, смотрели ожидающе.

– Нам же не для пьянки, – гудел оборонщик. – Мы проснулись, нет же войск ООН под окнами. Не вошли же ещё в Россию войска, лишённые эмоций. Так что по этому случаю, а? Начальник, а? Нас вывезли, мы горбатились и стали не нужны? Мозги-то мы не пропили! Должны же нам заплатить! Вася, как ты себя чувствуешь?