Эфирное время

— Был ваш-с. А теперь записан на имя вашей супруги, и вам это отлично известно. А коли ты думаешь, что проживешь на жалованье, то учти, ты должен мне четыреста тысяч ассигнациями. Вот так-с, — купец развел руками, — что делать, ваше сиятельство, я человек коммерческий, обязан все заранее просчитывать.

— Да почему же четыреста? — возмутился граф. — Долгов батюшкиных было всего на триста двадцать!

— Так восемьдесят ты успел потратить на себя, на заграницу, на артисток, мамзелей и прочее баловство-с.

— Но позвольте, за границу мы ездили вместе с Ириной! — возмутился граф, сгорая от стыда и отвращения, больше к самому себе, чем к купцу.

— Идея была твоя. А Ирина домоседка, вся в меня. Да и не понравилось ей там. В Италии жарко, в Англии холодно, в Париже пыльно, и везде кокотки.

— Однако… — выдохнул граф и стал лихорадочно подсчитывать в уме, сколько же он на самом деле прожил денег за эти годы, но задача оказалась непосильной.

— Сейчас можешь идти. Думай до утра, — сказал Тихон Тихонович.

Граф молча подошел к двери и уже открыл ее, чтобы поскорее выйти вон из этого роскошного купеческого кабинета, но тесть остановил его:

— Погоди. Прикрой-ка дверку. Граф послушался, вернулся к столу. — Если ты надеешься продать брошку с алмазом и поправить этим свои дела, то зря, — прошептал Тихон Тихонович, склонившись к его уху, — я желаю, чтобы эта вещь досталась моим внукам. Не бойся, Ирина не знает, никто, кроме меня, не знает о брошке в форме цветка орхидеи. Вещь хорошая, стоит дорого, я не трону, пусть себе лежит, где лежала, спрятать советую получше, однако продать не позволю. Такие вещи должны оставаться в семье. Все, Миша, иди и хорошо подумай, кто ты граф, честный семьянин, либо нумерованный арестант в долговой тюрьме. Третьего-то не дано, ваше сиятельство. — Он сочувственно подмигнул, нацепил пенсне на мясистый нос и углубился в чтение бумаг.

Ночью граф стрелялся, но пистолет дал осечку. Утром он подал в отставку, а через неделю переехал к жене в Болякино.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Артем Бутейко действительно успел наговорить много гадостей за свою короткую жизнь. Илья Никитич прослушивал кассеты с интервью и поражался бестактности вопросов, а главное, не понимал, кому все это интересно.

— Значит, первый в жизни оргазм ты испытал в детском саду? — звучал на пленке высокий монотонный голос Бутейко.

— Да. Нянька мыла пол, был тихий час, она наклонилась, я видел прямо перед собой огромный женский зад, туго обтянутый тонким халатом, — звучал в ответ голос известного эстрадного певца.

— Как ты можешь описать свои физиологические ощущения?

— Это был кайф! — стало слышно, как несколько человек засмеялись, то есть они беседовали вовсе не наедине. Певец отвечал охотно, вопросы его не смущали, ему нравилось рассказывать о самом себе что угодно. — Во мне все раскрывалось навстречу этому шикарному упругому заду, как раскрывается бутон розы.

— Очень романтично! Между прочим, это больше похоже на ощущение женщины, — глубокомысленно заметил Бутейко, — кстати, как ты относишься к однополой любви?

— Положительно. Но сам я, к сожалению, люблю только женщин.

— Почему к сожалению?

— Потому, что я считаю, человек должен все испытать в этой жизни.

В комнату заглянула мама.

— Илюша, иди кушать!

— Да, мамочка, сейчас, — кивнул Илья Никитич, продолжая слушать кассету.

— Твой первый половой акт оказал на тебя существенное влияние как на личность? — громко звучал голос Бутейко из магнитофона.

— Да, потому что у меня ничего не получилось. Я так волновался, что кончил, не успев снять штаны. Мне было двенадцать, а ей двадцать три. Она работала пионервожатой в лагере, — ответил певец. Илья Никитич выключил магнитофон.

— Илюша, если у тебя опять маньяк, то ты сначала поешь, а потом прослушивай запись допроса, — сердито сказала мама, — иначе у тебя испортится аппетит. Я пожарила куриные котлетки, иди мой руки.

Лидии Николаевне было семьдесят три года. Всю жизнь она проработала искусствоведом в Пушкинском музее, занималась русским портретом конца девятнадцатого, начала двадцатого века. Уже пять лет она была на пенсии, но не вылезала из запасников музея, занималась научными исследованиями, работала с аспирантами-искусствоведами, писала очередную книгу. Кроме того, к ней постоянно обращались за консультациями коллекционеры, новые русские, которые вкладывали деньги в произведения искусства, а также сыщики с Петровки, таможенники, словом, все, кому требовалось мнение специалиста по портретной живописи. При этом она любила пожаловаться на слабое здоровье, и на вопрос «как вы себя чувствуете», отвечала: «Ох, не спрашивайте. Ужасно. Вчера еле доковыляла до Консерватории, там Кисин исполнял Скрябина, пришлось идти. А куда денешься? Нельзя же такое пропустить!»

— Так что, Илюша, у тебя опять сексуальный маньяк? — поинтересовалась Лидия Николаевна, когда Илья Никитич сел за стол.

— Нет. У меня на этот раз убийство журналиста.