Егерь: назад в СССР

— Никогда не бей сидящую птицу, — сказал отец. — Только влёт. Иначе другого охотника зацепить можешь.

А ведь я любил охоту. До щенячьего восторга, до радостной дрожи в руках.

Это потом не до неё стало. Когда в лихие девяностые приходилось выживать от копейки до копейки. Тогда и ружья отцовские продал, и всё забыл.

А сейчас вот вспомнил.

— Иваныч! — ещё раз услышал я.

Голос прозвучал очень тихо, словно издалека.

На душе стало легко и спокойно. В глазах потемнело.

* * *

— Эй, егерь! Ты чего?

Встревоженный мужской голос заставил меня очнуться.

— Сильно расшибся? Погоди!

Я услышал, как что-то громко хлопнуло с металлическим лязгом. Меня повело в сторону. Стенка, на которую я опирался, резко ушла из-под плеча. Я завалился набок, но чьи-то руки поймали меня и потащили.

— Ты живой? Держаться же надо!

Голос словно оправдывался.

Мои ноги тяжело стукнули по чему-то плоскому, железному. А потом я почувствовал, что лежу на спине, и сквозь закрытые веки пробивается яркое солнце.

В голове звенело, сильно болел лоб. В затылке тоже пульсировала боль.

Я повернул голову и открыл глаза.

На обочине просёлочной дороги стоял бортовой «ЗИЛ-130» с распахнутой пассажирской дверью. Возле кабины суетился небритый мужичок лет сорока в измазанной мазутом спецовке.

Водитель?

Он старательно поливал грязную тряпку водой из стеклянной бутылки, приговаривая:

— Щас, щас!

Увидев, что я пытаюсь подняться, мужичок испуганно замахал руками.

— Куда ты? Лежи! Щас, кровь оботру! Голову-то не проломил?

Он подбежал ко мне, присел на корточки и стал осторожно водить тряпкой по моему лбу. Кожу немилосердно защипало.

— Ручка же специальная есть, чтобы держаться! — выговаривал водитель. — Чуть стекло мне не вышиб головой!

Я потихоньку начал понимать, в чём дело. Значит, я каким-то образом ехал в кабине этого «ЗИЛа». А потом мы врезались, или?

Я снова приподнял голову. Следов аварии не было. На пустой просёлочной дороге стоял только «ЗИЛ». За ним по песку тянулись свежие полосы от резкого торможения.

— Что случилось? — спросил я водителя.

— Кабан проклятый! Прямо на дорогу выбежал. Я тормознул, а ты головой в стекло — хрясь! И сидишь — бледный весь, глаза закрыты, со лба кровища! Я думал — ты убился насмерть!

В голове у меня царил полный кавардак.

Я помнил, как помогал Диме снимать колесо с троллейбуса. Как закололо в сердце, и ослабли руки. Как промелькнула перед глазами вечерняя озёрная гладь с птичьими силуэтами, а потом наступила темнота.

Но ещё я помнил, как час тому назад вылез на остановке из красно-белого «Икаруса», который шёл из Ленинграда в Сясьстрой. В салоне было душно, даже короткие шторки на окнах не спасали от солнца. Рядом со мной сидела полная женщина в трикотажной кофте с коротким рукавом. Она всё время обмахивалась газетой.

За окном побежали частные дома с заборами из облупившегося штакетника. Потом показалась труба котельной и теснящиеся возле неё кирпичные двухэтажки.

— Киселёво, — объявил водитель в микрофон.

Я вышел из автобуса. С удовольствием вдохнул тёплый летний воздух, который показался мне удивительно свежим после духоты автобуса.

Вытащил из багажного отсека свои пожитки — битком набитый рюкзак, большой чемодан из фибры, обтянутый дерматином и мою гордость — новенькую вертикалку ИЖ-27 в брезентовом чехле.

Водитель закрыл багажный отсек. Автобус мягко тронулся по шоссе в сторону Старой Ладоги.

Я посмотрел ему вслед, привычно закинул за спину тяжёлый рюкзак. Чемодан взял в одну руку, ружьё, для равновесия — в другую. И пошёл по шоссе назад, под гору — туда, где от асфальта отходила просёлочная дорога на Черёмуховку.

Мне нужно было прошагать десять километров, чтобы добраться до деревни, где я теперь буду жить и работать.

Что такое десять километров для молодого парня?

Стоп! Молодого?

Я помотал головой. В затылок снова ударила резкая пульсирующая боль. Я поморщился, осторожно поднялся на ноги побрёл к машине. Водитель, забегая вперёд, бормотал:

— Парень, ты куда? Эй! Егерь! Слышишь меня?

Не обращая на него внимания, я посмотрел в овальное зеркало заднего вида на двойном кронштейне.

Из зеркала на меня изумлённо глядел смутно знакомый парень, лет двадцати пяти. Светлые волосы были зачёсаны назад непокорным чубом и открывали высокий лоб, на котором кровоточила здоровенная припухшая ссадина. Кровь запеклась даже на бровях. Коротко подстриженные виски открывали чуть оттопыренные уши. Серые глаза широко раскрылись от удивления.

Мать честная! Это что, я? Молодой?

Но какой тогда год?

Двадцать пять мне стукнуло как раз в восемьдесят пятом . Но в восемьдесят пятом году я работал бригадиром путейцев на Октябрьской железной дороге в родном городе Волхове. И на дороге в Черёмуховку вполне мог очутиться. Я охотиться сюда ездил. Пока страна не затрещала по швам и не развалилась.

В девяносто втором я уволился с железки и подался искать счастья в Ленинград, который к тому времени успел стать Петербургом. Окончил учебный комбинат на Гражданском проспекте и устроился водителем в третий троллейбусный парк. Где и проработал тридцать лет до самой...

До самой чего? Смерти, конечно!