Егерь: заповедник

— Идем, — решаю я. — Кое-что тебе покажу.

Мы поднимаемся по крутому откосу наверх и выходим на тропинку. Тропинка приводит нас на поляну, где под старой сосной желтеет травянистый бугор землянки Трифона. Неподалеку от землянки — глубокий раскоп. Его отвесные края здорово оплыли от недавних дождей.

— Что это за место? — удивленно оглядываясь, спрашивает Артемьев.

— Дом, — улыбаюсь я.

Веду его вокруг неприметного бугра и показываю почерневшую дверь землянки. К ней ведут несколько ступенек. Они выкопаны прямо в земле и вымощены жердями.

— Человек прожил здесь три года.

— Один? — не верит Артемьев.

Я киваю.

— Ага.

— Он что, скрывался от кого-то?

— Нет, — смеюсь я. — Просто жил.

Артемьев спускается по ступенькам. Тянет на себя дверь — она просела и цепляет створкой землю. Артемьев приподнимает дверь, и она со скрипом открывается.

Корреспондент осторожно заглядывает внутрь. Потом оборачивается ко мне.

— Можно?

— Входи, — киваю я. — Сейчас здесь никто не живет.

В землянке все по-прежнему. Крепкие лежанки из круглых жердей, маленький стол, словно в вагонном купе. Высохший чурбак вместо табурета.

Сложенная из булыжников печка накрыта толстым железным листом, порыжевшим от ржавчины.

— Здесь даже электричества нет, — говорит Артемьев. — Значит, у него не было ни телевизора, ни радио?

Он оглядывается.

— Хотя, приемник, наверное, можно на батарейках…

— Не было у него радио, — говорю я. — Была икона, и лес вокруг. Иногда этого достаточно.

— Но зачем? — недоумевает Кирилл. — В двадцатом-то веке? Чего он хотел?

— Разобраться в себе.

— Получилось у него? Что с ним? Где он сейчас?

Я улыбаюсь.

— Получилось. С ним все хорошо.

Артемьев садится к столику. Достает из кармана блокнот, что-то быстро пишет, не обращая внимания на полумрак. Мимоходом колупает пальцем наплыв воска на столе. Его взгляд на мгновение уплывает в сторону.

Кажется, он представляет себе, как писал бы здесь зимой при свечке, под гул огня в печи и завывание зимнего ветра.

Дописав, Артемьев смотрит на меня.

— Андрей, ты можешь нас познакомить? — решительно спрашивает он. — Это такая история получится.

Я качаю головой.

— Не надо о нем писать. Сейчас не то время. И ему навредишь, и себе. Не обо всем надо говорить. Идем, еще кое-что тебе покажу.

Мы выходим из полумрака землянки на воздух. Я веду Артемьева к раскопу — мимо поленницы, возле которой стоит изрубленный топором чурбак. На нем блестит присохшая рыбья чешуя. Под навесом лежит забытое деревянное корыто и сечка, которой Трифон мельчил траву для своих снадобий.

Корыто треснуло почти насквозь.

Артемьев поднимает сечку с таким выражением лица, словно держит в руках инструмент людей из каменного века.

Я подвожу его к раскопу.

— Здесь уже второй год работают археологи, — говорю я. — И нашли много интересного. На этой поляне сотни лет жили люди. Представляешь? На месте нынешнего Ленинграда была только топкая дельта и низкие болотистые острова. А люди уже приходили на эту поляну и селились здесь. Год за годом, человек за человеком.

Артемьев внимательно смотрит на дно раскопа.

— Там что-то есть, — говорит он. — Как туда спуститься?

За поленницей мы находим лестницу, которую оставили археологи. Приставляем ее к краю раскопа. Артемьев спускается вниз и что-то подбирает с размытой дождем земли. Вылезает наверх и показывает мне на ладони крупную стеклянную бусину. Бусина неровная, желтого цвета с ярким синим глазком.

— И как археологи ее не заметили? — удивляется Артемьев.

— Она лежала в земле, — объясняю я. — А дождями ее вымыло.

— Как думаешь, сколько ей лет?

Я пожимаю плечами.

— Не знаю, я не специалист. Наверняка, не одна сотня — видишь, на какой она глубине?

— Как думаешь, Андрей, я могу оставить ее себе?

Я понимаю Артемьева. Для него эта стеклянная бусина — память о сегодняшнем дне.

Как зарубка на дереве для Робинзона.

— Я дам тебе номер руководителя экспедиции, — говорю я. — Спроси у него.

— А ты с ним знаком? — изумляется Артемьев. — Слушай, как это получается? Ты живешь здесь, в деревне, в глуши. А знаешь куда больше интересных людей, чем я.

Он прячет бусину в нагрудный карман.

Я смеюсь.

— Не бывает неинтересных людей, Кирилл. Идем, скоро начнет темнеть.

Мы возвращаемся к лодке. Я сам сажусь на весла и гребу к тому месту, откуда короче всего пройти к галечнику.

Потом мы таскаем тяжелые мешки с песком через лес. По лицу течет пот, вокруг вьются надоедливые осенние мухи.

Я забрасываю мешки на настил и распарываю их ножом.

— Зачем? — удивляется Артемьев. — Хорошие же мешки.

— Чтобы песок не просыпался в щели.

Разравниваю песок лопатой, чтобы он покрывал мешковину ровным слоем.

— Вот и все. Спасибо за помощь. Думал еще напоить тебя лесным чаем у костра, но времени совсем нет. Дома поужинаем, как следует.

— Тебе спасибо, Андрей, — улыбается Артемьев.

Мы идем к лодке. По пути я замечаю в стороне рябину. Невысокое деревце густо усыпано гроздьями крупных оранжевых ягод.

— Погоди-ка, — говорю я Артемьеву.

Срезаю длинную ивовую рогульку, и этим нехитрым инструментом собираю с рябины высоко висящие кисти.