Египетские приключения

Я держал Хапу в руках так, чтобы он не сопротивлялся, в то время как отец очень медленно поднес раскаленный проводок к щеке Хапу. Тот ничего не сказал, лишь от боли появилась восковая слеза и медленно покатилась по щеке. Внезапно я почувствовал, что больше не могу. С криком я отбросил фигурку Хапу и почувствовал обжигающий удар горящего проводка по руке. Отец взревел подобно самому злому духу, а я с громким визгом вскочил на ноги и бросился к лестнице, ведущей в теплую, уютную темноту дома.

Мне казалось, что за мной гонятся злые духи. Я помню только, как что-то схватило меня за ногу, и я кубарем со страшным грохотом скатился с лестницы. Я услышал, как подо мной хрустнула рука, а все остальное слилось в сплошном потоке света, боли, рыданий, пока наконец мои силы не иссякли и я уже не мог плакать.

Потом потянулись долгие дни и ночи, наполненные болью, в течение которых я почти ничего не замечал. Однако пожертвования, как обычно, приносили в полнолуние, и также до меня однажды дошел слух о могильщиках, что они затаились, пока не утихнут неприятности. По ночам отец всегда куда-то уходил и старался не появляться на улицах засветло. Я тоже не выходил на улицу, даже когда окреп, из-за страха, что соседские мальчики будут смеяться над моей искалеченной рукой. Я и отец часами сидели вместе в абсолютной тишине: он пил пиво, а я палкой выцарапывал рисунки на глиняном полу. Моя голова была полна мыслей, которые заполняли все мои дни. Отец меня не интересовал, разве только в те моменты, когда его взгляд надолго задерживался на мне.

Мать, как и раньше, была занята делами по дому, изредка, по мелочам, скандалила с отцом. Она никогда не обращалась ко мне с ласковым словом до самого вечера. Только тогда, когда отец направлялся к двери, осматривал улицу с одного конца до другого, а затем выскальзывал, как кот, у которого были срочные дела в темноте, мать подходила ко мне, гладила мою голову и приносила попить. Потом она садилась около меня, скрестив ноги, и рассказывала о Мемфисе и ее жизни там в молодости. Истории ее были одни и те же: о своем отце – художнике в храме Птах, брате и о той мастерской, где они жили. Она описывала причалы Мемфиса, рынки, улицы, как будто бы все это имело для нее большое значение. Иногда, слушая ее, я засыпал. Она никогда не спрашивала меня, интересно ли мне слушать все это, и даже не намекала, что эти рассказы относятся ко мне, за исключением одного случая.

Это произошло как-то ночью, когда моя рука болела сильнее обычного и я захотел избавиться от утомительных однообразных рассказов матери.

– Какое мне дело до всех этих художников? – раздраженно сказал я ей. – Кому я нужен – однорукий и ни на что не годный?

– Самым лучшим учеником моего отца был однорукий человек, – быстро ответила она. – Для этой профессии важны способности, а не сила.

Я обиженно молчал, поскольку был переполнен жалостью к себе и предпочитал думать о себе как бесполезном человеке, не пытаясь вернуться к полноценной жизни. Мать показала мне небольшой амулет, который она всегда носила, сделанный из зеленых стеклянных бусинок, надетых на скрученные золотые проволочки.

– За этот амулет, сынок, – не спеша произнесла она, – любой лодочник доставит тебя до Мемфиса.

Я сидел молча до тех пор, пока она со вздохом не забрала свой амулет, а утром, когда отец пристально смотрел на меня, я поймал себя на мысли, что рисую улицы Мемфиса в своем воображении. Я был погружен в мрачные мысли, которые могли бы продолжаться вечно, если бы не одно происшествие, изменившее всю мою жизнь.

Утром, проснувшись, я увидел краски и кисточки из тростника, приготовленные для меня, а около них небольшую изящную лодочку из обожженной глины. Это была копия самой красивой лодки, виденной мною когда-либо: погребальная ладья фараона, на которой перевозили саркофаги мертвых богов через реку к их тайным гробницам в горах. Я мог различить цветки лотоса на стебельках, изящно загнутую вверх корму ладьи, навес из крошечных пальм и под ним саркофаг с вырезанным лицом умершего и скрещенными на груди руками. Я с нетерпением взялся за кисть, представляя великолепные серебряные цветы и золото на погребальных ладьях. Все утро я просидел за тонкой работой, при этом не произнося ни слова, хотя знал, что это был подарок отца. Тем не менее я сел так, чтобы он мог видеть, чем я занимаюсь, и легкая улыбка скользила по лицу отца, как это было в те далекие времена, когда он наблюдал за моей игрой.

Мать стремительно вошла в комнату с кувшином воды и поставила его так поспешно, что вода расплескалась на пол.

– Пивовара схватили, – не успев отдышаться, выпалила она. – Вчера вечером пришли четверо и увели его. Я предупреждала тебя!

Отец спокойно опустил длинную тростинку в пиво и начал пить.

– Ну и что, – только и сказал он.