Египетские сны

Купив билет, вместе с публикой я поднялся на четвертый этаж. Там был какой-то «предбанничек» – вестибюль, где слева и справа стояли лакеи во фраках, указывающие, куда нам идти. Только пройдя помещение, догадался, что они – восковые. Меня завлек сюда не «художественный интерес» (я знал, что в таких экспозициях – масса халтуры), не любопытство к музею, родившемуся во времена Марии Антуанетты, а странное ощущение зова судьбы, похожее на предчувствие неожиданной встречи.

Распахнулись стеклянные двери в огромную «бальную залу». И зазвучал торжественный трагический вальс Арама Хачатуряна к драме Лермонтова «Маскарад». В его сладостных и пугающе грозных волнах метался демонический дух поэта. К горлу подкатывал ком.

2.

Было людно. Слышались возгласы, смех, которые так же, казалось, звучали трагически. Беспорядочно, как частицы – в капле воды, двигались молодые потомки синантропа. На них удивленно и гневно таращились великосветские дамы в длинных одеждах с кружевами и рюшечками, великолепные лорды, с бородками и без бород, в париках, котелках и с открытыми лысинами, монархи, генералы и маршалы, увешанные звездами, как новогодние елки, усатые магараджи в чалмах во всем белом. Мелькали шаманские бубны, африканские барабаны. А над всем этим витал завораживающий медленный вальс – вальс рыдание, вальс преддверие смерти… но смерти не как пустоты, а как чего-то значительного и потрясающего. Удивительный «карнавал» образовывал круговорот. Вот в такт с торжественной музыкой высоко поднимает коленки группа индейских вождей, в уборах из крашеных перьев. А вот… Погодите… Кто это там суетится с голеньким черепом, словно облитым вареньем? Ба! Да на этом «балу» выступает и наш, российский, «танцор» со своей Раисой Великой! Здесь – не то, что в Британском Музее.

Вдоль стен – плечистые рок-музыканты с гитарами, как с автоматами, наперевес. Движение кроме вращательного имело и поступательный вектор. Втянутый в «вихрь», я будто песчинка носился по анфиладе залов и зальчиков, пока с «потоком» не вывалился на лестницу, этажом ниже, где в выцветшей униформе скалился восковой Адольф Гитлер. Пухленький круглый танцовщик, напоминавший Уинстона Черчилля, с разбегу налетел на него и, отскочив, точно мячик, «закатился» в открытую дверь с надписью: «Детям до 12 лет и нервнобольным вход воспрещается!». Всех потянуло за ним. И музыка стала захлебываться. От надвигавшейся тишины веял холод застенков. Всем стало жутко.

Фигуры двигались вниз, в полутьме, по скользким ступеням. Доносились рыдания, стоны и приглушенные крики. В воздухе стоял смрад тюремных параш и гноящихся ран: мы попали в «камеру ужасов». Слева и справа были решетки, за которыми гнили заживо узники, шли допросы с пристрастием, приводились в исполнение казни. Кого-то вырвало. Толпа ускоряла шаги, спеша убраться с проклятого места. Коридор поворачивал. В темных углах его происходили страшные вещи, на которые невозможно смотреть. Какого-то толстяка вешали на крюк за ребро как тушу свиньи. Он еще дергался. Толпа уносила ноги, спотыкаясь на грязных ступенях, пока, не выбралась на залитую солнцем площадку. Стекла огромных окон были обращены на юг, чтобы люди, щурясь на свет, мгновенно забыли мрачный кошмар и, не переводя дух, потянулись к распахнутой двери напротив.

Ворвавшись в нее, толпа, неожиданно, оказалась загнанной в знакомые (по Хитроу) зигзагообразные стойла. Движение обрело чинность. Никто не рвался вперед. Как жесткий корсет поддерживает столб позвоночника, так металлическая конструкция придавала толпе форму очереди. А очередь – это уже почти строй – колонна, гипнотизирующее ритуальное шествие, шарканье в никуда.

Казалось, я уже давно ощущал близость хухра, периферийным зрением замечая, как он носился по залам, лез под юбки, кафтаны и полы мундиров, чтобы вселяться и оживлять. Больше того, теперь я готов был поклясться, что это его стошнило в «камере ужасов»: мой заговорщик оказался чувствительным малым.

Все сонно передвигали ноги, влекомые туда, где одна за другой, проплывали черные тени, «вычерпывая плоть за плотью толпу». Скоро я очутился на ровной площадке, напоминавшей перрон. Справа «подкатывали» старинные «кебы» (на электрической тяге). Служители рассаживали «публику», кто с кем хотел, и отправляли «экипажи» в провал, курившийся сизою дымкою снов, немыслимых заморочек и мистификаций. Мелькавший неподалеку Горби, устроился в обществе Тетчер. Все улыбались. Как-то так вышло, что я оказался один: никому не хотелось составить компанию подозрительному старикашке.

Было просторно, и, при желании, я мог даже лечь. «Кебы» срывались с места один за другим. Как только мы тронулись, стало темно. Затем пришло ощущение утра – восхода и детской истомы. Мелькали тревожные блики. Я не был уже стариком, а был воплощением юности с глазами в пол головы, как у мухи.