Египетские сны

У гардероба моя стыдливая «евразийская» сущность была несколько уязвлена большим, добродушным шаржем на двух смеющихся деятелей при галстуках-бабочкой. Возможно, это – спонсоры или управляющие совета попечителей «Галереи», а полотно – лишь дань признательности и уважения. Нас этим не удивишь. Мы привыкли и к шаржам на президентов. Смущение вызывало отсутствие на пожилых шалунишках чего-либо еще, кроме галстуков-бабочек. Художник не обошел вниманием и трогательные детские «достоинства» этих славных мужей. «Английский юмор, – подумал я. – Должно быть, аристократы любят погоготать над собой». Откуда мне было знать, как аукнется «этот юмор» через какой-нибудь час.

После такого вступления, может быть, кто-то подумает, что Портретная Галерея – вертеп порнографии. Но это не так. Здесь все – чинно, как в церкви. А в качестве «проповедника» выступает электронный «гид», который выдается за плату при входе. Чтобы услышать голос, надевают наушники, а на панели прибора, с помощью кнопочек набирают выведенные на рамах портретов трехзначные цифры.

Галерея представляет собой хронологически выстроенную коллекцию изображений знатных британцев, попавших в историю. А точнее сказать, угодивших в ее «мясорубку».

Слушая электронного лектора, я уяснил себе, что в прежние времена не многие из мужчин доживали до сорокалетия. Женский век длился несколько дольше, прежде, чем его обрывал топор палача. Рождение было ничтожным событием, в то время как эшафот являлся Вершиной, на которую люди восходили в течении жизни.

Складывалось впечатление, что на высшую знать тут смотрели, как на породистую домашнюю птицу, которую сначала откармливают, а затем подают на блюде. Британцы не смакуют подробности, но и не любят их упускать. Например, в сообщении о смерти короля Эдуарда, изменявшего супруге с мужчинами, указывалось, как далеко и долго были слышны вопли несчастного, насажанного на раскаленный вертел. Если упоминалась одна из излюбленных на острове казней – четвертованием, не забывали сказать, что сначала бросали голодным собакам гениталии жертвы, а уж потом, по возможности заживо, отделяли все остальное. Нет, этим здесь не гордились. Просто, считали, «из песни слова не выкинешь», ибо суровое прошлое – «знак исторического величия нации».

Портреты скорее давали представление о времени, чем о людях. К примеру, в одиннадцатом веке все монархи выглядели подобно двум королям Вильямам (Первому и Второму). В двенадцатом веке – подобно Генри Второму и Ричарду Первому. В тринадцатом – подобно Генри Третьему. В четырнадцатом – подобно Эдвардам (Первому и Второму), с Ричардом Вторым в придачу. В пятнадцатом – подобно Генри Шестому и Ричарду Третьему – и так далее. Я воспринимал имена и судьбы, а характеры тонули во мраке. Лишь последний, из названных здесь, – Ричард Третий – не укладывался в рамки, отведенные портретистом, и великим Шекспиром. Я еще не подозревал, что днем позже (то есть, сном позже) мне предстоит убедиться в том лично.

Когда восемнадцатый век плавно перетекал в девятнадцатый, и на Руси инкрустированными шкатулками еще проламывали императорам головы, в Англии наступила пора милосердия к монаршим особам – эпоха почти что бессмертной Королевы Виктории (так и названной «Викторианской эпохой»). А когда при Суэце развернулась великая стройка Канала, над Британией воссияла заря просвещенного гуманизма. В соседней Франции еще затевалась расправа над инородцем Дрейфусом. Правозащитник Эмиль Золя еще только готовился к отпору погромщикам, а здесь, в Объединенном Королевстве, финансовую и политическую жизнь (в качестве министра финансов, лидера правящей Консервативной партии, а затем и премьера) уже возглавлял граф Бенджамин Дизраэли – истинный «дизраэли» по всем пунктам, включая «пятый». Я учился в заведении, подобном кадетскому корпусу, где историю, наряду с вымершими, как динозавры, бальными танцами преподавали весьма основательно. Наш историк проводил параллель между скандальным делом Дрейфуса и судьбой упомянутого английского графа. Сравнение было категорически в пользу Великобритании.

Однако в тот вечер, задержавшись перед портретом, знакомым по старым учебникам, и, набрав на приборе три цифры, я был удивлен, не услышав ни звука. Сделав «сброс», повторил набор. И снова – ни звука. Набрал цифры висящего рядом портрета, – «пошла» информация. Еще раз набрал Дизраэли – вновь тишина. Огляделся. Заметил милую китаяночку (в Лондоне все китаяночки милые и деловитые). Она сверяла портреты с каталогом. Поразил ее замечательный, выпуклый лоб. Но мысль, что в него с восточным усердием уже впрессованы факты собранных в галерее исторических зверств, показалась чудовищной.

Я подошел, извинился и попросил набрать «цифры Дизраэли» на ее «аппарате». Она улыбнулась и согласилась с готовностью, но, послушав, ответила: «Мью», что по-нашему значит «нема». «У меня тоже „мью“» – сказал я, и мы рассмеялись. Я заразился восточной улыбкой: улыбаешься, а на душе скребут кошки.