Египетские вечера

— Иван, я все знаю и понимаю. Но я могу заплатить тебе. Понимаешь, только благодаря тебе я смогу вернуть ту, настоящую, вазу. Иначе она просто погибнет. А ты сможешь потом сделать себе еще одну, даже более красивую.

— Нет. Такое не повторяется. Больше у меня не получится. Я это знаю. — Мужчина опустил голову и задумался.

Гольдфельд продолжал теребить жилет. Я молчала, сидя в сторонке.

Потом тощий резко повернулся и вышел из комнаты. Не прошло и минуты, как он вернулся, неся в руках вазу. И мне показалось, что это та самая, которую я видела на выставке. Если бы я точно не знала, что передо мной подделка, ни за что не различила бы их. Я решила смягчить Ивану Федоровичу пилюлю расставания с его изделием.

— Она прекрасна! Вы сами сотворили это чудо?

— Да, — с гордостью ответил мужчина. — Я сам, своими руками сделал ее.

— Невероятно! Да у вас просто талант! Почему вы больше ничего не делаете? — с восторгом хлопала я глазами.

— Делаю. Хотите посмотреть?

— С удовольствием!

Иван Федорович передал вазу Гольдфельду и повел меня в другую комнату. Я вошла и на самом деле обомлела. Эта комната больше напоминала мастерскую. Бывшую мастерскую, так как ни глиной, ни чем другим здесь не пахло. Зато вдоль стен высились сплошные полочки, и на них были расставлены разного габарита фигурки. Здесь были и животные, и люди, и кареты с лошадьми. Было огромное множество вазочек и чего-то еще, что я просто не смогла сразу охватить взглядом.

— Вы настоящий мастер! — совершенно искренне ахнула я. — Как жаль, что мы торопимся, я могла бы провести здесь целый день, разглядывая каждую вещь.

— Знаете, я сам иногда подолгу пропадаю в этой комнате, отчего моя жена Антонина меня ругает. Но вы можете зайти как-нибудь в другой раз, — предложил Иван Федорович. — А вот это… — он взял с полочки маленькую фигурку собачки, — разрешите вам подарить. Мне очень дорога эта статуэтка. У меня раньше жила такая собачка.

Я с интересом рассматривала собаку непонятной породы с длинными ушами, и на душе стало светлее.

— Спасибо вам, — совершенно потрясенно сказала я. — Мне очень нравится. Я буду хранить ее.

Тут в комнату вошла Антонина Петровна.

— Идемте пить чай. Хотя время и позднее, но, как я понимаю, спать еще никто и не собирается. Так что прошу за стол.

Я хотела сказать, что нам с Марком Гиршевичем спешить надо, но потом все же согласилась. Последний раз я ела на даче у Дементьевой. А перед сложным делом не помешает подкрепиться, тем более что, честно говоря, я на них уже рассчитывала, на Антонинины пирожки.

На кухне было светло и довольно жарко. Нас усадили за стол. Лицо Марка Гиршевича светилось так, что, пожалуй, одну лампу можно было бы и потушить. Он увидел и получил подделку. Как же он будет радоваться, когда у него снова окажется в руках настоящий шедевр? Но об этом думать пока рано. Хотя, я уверена, у меня началась полоса везения. Да, все теперь будет в порядке!

— Иван, как только ваза окажется у меня, ты сможешь в любой день, как только тебе будет удобно, прийти и сделать копию, — лепетал Гольдфельд.

— Марк, я уже сказал тебе, что вдохновение нельзя повторить. Это уже прошло. У меня тогда было такое сильное впечатление, что руки сами просились взяться за глину. Сейчас все не то. Но я рад, что мое творение поможет тебе. Кто знает, быть может, только ради этого мне и суждено было сотворить его.

Я уплетала безумно вкусные пирожки и запивала их горячим крепким чаем. Смотрела на тощего Ивана Федоровича и не могла от лица дяденьки глаз оторвать. В годах уже мужчина. Ничего вроде особенного. Но то, что он сделал… Я почему-то подумала: а смог бы Гольдфельд пожертвовать своим ради чужого? И ответа не нашла. Может, и смог бы. А быть может, и нет. Я снова обратила взгляд на хозяина дома. В любом случае именно в такие минуты человек становится прекрасным. У него лицо становится поистине одухотворенным… Ой, что это меня на лирику потянуло? Прямо себя не узнаю.

Мы быстренько перекусили, а потом встали из-за стола. Антонина Петровна уже замотала вазу в холщовую ткань. Марк Гиршевич взял сверток, еще раз с поклоном поблагодарил Ивана Федоровича. Я тоже душевно попрощалась, и мы вышли на улицу.

— Какой человек! — сказал Гольдфельд, спускаясь по ступенькам, потому что лифт уже отключили.

— Давайте я помогу вам нести вазу, — предложила я.

— Нет, спасибо, я сам. Своя ноша не тянет.

— Но мне кажется, вы чуточку забываетесь. Это не ваша ваза. Это копия. Я заберу ее, а потом привезу вам настоящую.

Гольдфельд смутился, но вазу все равно не отдал.

Мы спустились к машине.

— Садитесь, я отвезу вас домой, — скомандовала я.

Марк Гиршевич сел без лишних слов, обнимая сверток. Он даже говорить больше не мог. Молчал всю дорогу. А я была только рада. Мне хотелось подумать о том, что мне сейчас предстоит. Надо будет ведь в колодец лезть. Хорошо, что дорогу я запомнила. И ехать, в принципе, недалеко. Быстряков не должен там, на даче, появиться. Значит, все пройдет как надо. Вот только фонарик нужен…

— Марк Гиршевич, у вас есть фонарик? — спросила я.

— Есть, — улыбнулся мой спутник.