Египетский роман

В пору изгнания евреев из Испании семеро братьев после долгих мытарств сели на корабль, а потом перешли на другой корабль, и, скорее всего, потом еще на один, и наконец добрались до порта Газы, где и поселились. Праотцы Виты боролись с саббатианцами[5] и после того, как удалось их победить, рабби Шмуэль Кастиль построил в Газе первую синагогу.

Хотя Адель ничего не знала о саббатианцах, пока не услышала о них из уст своего любимого Виты, она сразу же признала историческую истину. Будущий химик с научным складом ума, она уважала факты и никогда не кривила душой. А если не оставалось выбора и надо было солгать, тут же меняла тему.

Романтическая история о семи братьях, изгнанных из Испании и переходящих с корабля на корабль, пока не добрались до берега Газы, да и сам Вита, пышноволосый, смуглый от природы, с медным оттенком загара (признак светлой пигментации в роду), Вита и его беззаветная преданность – все это покорило Адель. Она знала: на руках у нее козырь, которого хватит на всю жизнь.

Ради его уверенных и убедительных речей, ради обещания защищать ее от всего на свете она забыла о Сорбонне и о Париже – но не о химии. Если понадобится заползти под брюхо к корове и подоить ее, она ляжет на солому, подоткнет под спину чистую подушку в наволочке с цветочками, вышитыми маминой рукой. Она будет лежать там, среди репатрианток из Румынии, которых она не переносит, и дергать коровье вымя голыми руками, потому что в перчатках не получается извлечь ни капли молока. Только незащищенными пальцами, невзирая на завещанные мамой правила немецкой гигиены.

– Ни то ни другое, – ответила Адель на вопрос раввина из Пардес-Ханы, который явился в общежитие «египетского ядра» кибуца Эйн-Шемер, чтобы сочетать Адель браком с ее Витой. «Мой Вита» – именно так чувствовала Адель! Одновременно женились еще шесть пар, и вовсе не каждая невеста могла сказать «мой» о своем женихе, но большинство все-таки могли. Раввин привез одно кольцо для всех, которое переходило от одной пары к другой.

Раввин повторил вопрос. Адель учила иврит в кибуцном ульпане[6] и прекрасно поняла, что он спросил – сефардка она или ашкеназка.

– Ни то ни другое, – повторила Адель, а потом сказала: – Я знаю, что отец умер, когда мне было два месяца.

Раввин принялся расспрашивать: девичья фамилия матери, полное имя отца – и выяснил, что Адель сефардка по отцу и ашкеназка по матери, происходившей из Германии.

Через неделю после свадьбы Виту вдруг перевели на дойку. Адель встревожилась: она знала доярок из «румынского ядра». Для нее женская красота определялась белизной кожи, а румынки были светлее, то есть красивее, чем она. Им было по шестнадцать – семнадцать лет, Вита будил их утром, если они не просыпались сами, примадонны этакие. А если они не просыпались от стука в дверь, он имел право отворить дверь, войти в комнату и легонько их потрясти.

Адель никак не могла понять, что за нравы такие в кибуце? Женатый мужчина входит в комнату, где спят девушки, здоровые, все, как говорится, при них, и он их трогает, чтобы разбудить и отправить в коровник?

Когда кончалась дойка, у Виты начиналась пастушеская смена. И лишь тогда, когда Вита оставался наедине с животными, Адель могла позволить себе спокойно вздремнуть.

Вите жизнь на новом месте нравилась, но Адель мучилась и не видела конца кибуцным тяготам. Ей приходилось носить уродливую одежду, выданную на складе, а Нина или Хигеле носили платье, что Адель купила во Франции, где они провели несколько недель на «тренировочной» ферме в Ла-Рош, между Парижем и Дижоном, прежде чем добрались до этой дыры в Израиле. Нине платье очень шло, а на Хигеле висело: Хигеле лопает все подряд, но остается тощей, как жердь. Может, это оттого, что она болтает без умолку.

Платье прибыло в Израиль в Аделином чемодане. Уже в кибуце, когда пришлось разделить имущество с товарищами, Адель сражалась именно за чемодан, а не за его содержимое. В бараке «египетского ядра» из-за чемодана разгорелись жаркие споры. В тот день заседание вела дылда Лизетта, девица очень радикальная насчет общности имущества. Адель билась за чемодан, как будто он из чистого золота, как будто в мир не пришел социализм, но дылда Лизетта дала ей отпор с яростным сталинистским пылом.

Это был твердый, красивый кофр, обтянутый клетчатой тканью. В открытом виде он превращался в шкафчик со множеством полочек и ящичков с восхитительными прозрачными, словно бриллиантовыми, ручками. Чемодан был очень дорог Адели, ведь она вместе с мамой укладывала в него вещи перед отъездом на ту ферму в Ла-Рош.

Адель никак не могла взять в толк, с какой стати Лизетта прицепилась к чемодану. Они ведь уже в кибуце, и должны прожить здесь лет пятьдесят – шестьдесят, верно? Так какое Лизетте дело до чемодана, который Адель сохранит в память о маме? Она же никуда больше не уедет в ближайшие пятьдесят – шестьдесят лет!