Египтолог

Известной ему тропой Ахмед провел меня на вершину скалы, возвышавшейся над долиной футов на триста. Мы поднимались около часа; с такой высоты четверо моих рабочих казались сущими мышами, искавшими в огромном поле один вполне конкретный прутик. К сожалению, с этой позиции нас можно было разглядеть как из Долины царей, так и из котловины Дейр-эль-Бахри, где работает Уинлок. Поэтому, если наверху вообще было что искать, работать требовалось быстро. Первостепенное значение, разумеется, имели расщелины.

В расщелинах на высоте потому и удобно устраивать тайные гробницы, что они и с тропинок на склоне незаметны, и с земли недоступны. Я послал Ахмеда обратно в долину, он отошел от скалы на достаточное расстояние и, маша руками, подавал сигналы всякий раз, когда я оказывался прямо над изображенной на моем рисунке расщелиной; продолжали мы до тех пор, пока я не расставил дюжину меток в тех местах, откуда позже будут спущены веревки, дабы я мог обследовать склон в подробностях. К этому времени наш рабочий день почти подошел к концу. Мы выступили обратно к берегу реки по тому же безопасному кружному маршруту, пропели друг другу «салаам!» и разошлись восвояси до завтрашней зари.

На патефоне вертится «Ничейная земля принадлежит мне, Отто».

Домино: фигура «змея» идет вверх и вниз по лестнице и завершается спиралью под моим главным рабочим столом. Стук костяшек привлек котов!

Среда, 1 ноября 1922 года

Мы с Ахмедом некоторое время спорили, как на высоте 300 футов наилучшим образом застраховаться от гибельного падения, причем в его голосе звучали угрожающие нотки. Он заявил (не без плохо замаскированной спеси), будто является экспертом по вязанию узлов, оценил (по достоинству) мускулистость моего торса и тут же сослался на магометанское право, порицающее (я об этом не слышал, но он был непреклонен) презренное стремление летать, уподобляясь Пророку, вознесшемуся в Рай. Догма есть догма, и потому я с бешено колотящимся сердцем спустился на сто футов по склону скалы; драгоценное время утекало, а мои рабочие глазели, разинув рты, на то, как я, ушибаясь и вскрикивая, нисходил до Расщелины 1. Произведя посадку на освещенном гладком выступе, я обнаружил, что нахожусь на передней площадке пустой ниши, уходившей в скалу не более чем на четыре-пять футов. В ней не было никаких надписей, гончарных черепков, запечатанной или потайной двери. Я убедился в этом, битый час работая щеткой и ковыряя стены длинным металлическим стержнем, дабы проверить, не поддадутся ли они; но нет, передо мной была обточенная водой расщелина в скале и ничего более. Может быть, ее еще не касалась нога человека; может быть, меня опередили средневековые отшельники (впрочем, если бы они сочли, что данный насест слишком уж изолирован и уныл, я бы их понял), а то и древние архитекторы, в раздражении качавшие головами: в столь некачественной расщелине нормальной гробницы не выстроишь. Еще одно утро пропало впустую, что удручило меня до чрезвычайности.

Я начал карабкаться к вершине, что было весьма нелегко. Обнаружив выемку в скале, я помещал в нее ногу и давал себе передых. С дрожащими руками, выплевывая пыль, я дополз до самого верха. Ахмед, куря сигару, лежал под самодельным солнцезащитным пологом – натянутой на жердях простыней гостиницы «Сфинкс» (с кошмарной эмблемой: грифом, сфинксом и коброй). Я выбранил его за леность и велел приготовить мне обед, который мы разделили, сидя в бледно-желтой тени. Между нами лежали чуть более темные тени простынных геральдических зверей. «Гостиница „Сфинкс“, – сказал неулыбчивый Ахмед по-английски. – Первый класс, Джек. Ты богатый землекоп, да?»

«Где вы выучили английский?»

«Я не говорю по-английски», – по-английски ответил он.

«Землекопами называют австралийских солдат, – объяснил я, – Я – англичанин, вы выбрали неподходящий термин».

«Ненавижу австралийцев, – спокойно сказал он по-английски. – Во время войны они были хуже всех. Даже хуже турок. Всех шлюхами делали. Ты англичанин, да, от англичан много бед, и французы… тьфу! – Ахмед сплюнул. – Американцы – я не знаю. Но австралийцы… Позор, позор!» Все это он сказал странно бесцветным голосом, поглаживая щетину у висков. Все-таки странно смотреть, как туземцы горюют и жалуются, терзаемые недоразумениями либо мелочами, значение коих людям Запада не объяснишь. Древних предков Ахмеда я понимаю куда лучше, нежели его самого, однако предки эти были сами себе хозяева, их не опекали никакие иностранные власти. Дабы воодушевить Ахмеда, я рассказал ему кое-что про Атум-хаду и его эпоху. Ахмед кивал, вроде бы осознавая важность того, о чем я говорил, вроде бы понемногу начиная гордиться людьми своего племени, своей историей.

Покончив с трапезой, я вновь перемахнул через край, напоследок узрев обнадеживающую картину: Ахмед, дергая за клинья и колья, угрюмо перепроверяет узлы.