Его осенило в воскресенье

— В любом случае вы там ничего не найдете. — Правда, сказал он это без всякого вызова. — Я сам Лелло не писал, а несколько открыток и записок, которые за три года получил от него, выбросил. Стараюсь избавляться от лишних бумаг.

— Вы знаете, что Ривьера оставил вам в дверях записку?

— Да, он мне об этом говорил. Ему показалось, что мы недостаточно точно условились. Он имел обыкновение все усложнять.

— Итак, вы решили съездить вместе в «Балун»?

— Разумеется… Еще в четверг вечером. Лелло хотел поискать там что-нибудь любопытное для моего дома в Монферрато.

— Который еще не обставлен?

— Почти что обставлен. Но Лелло питал слабость к безделушкам «Балуна». Он часто ездил туда один, иногда с коллегами.

— А вы?

— Я не ездил.

Сантамария вспомнил, что еще в четверг Кампи как бы вскользь дал ему понять, что он в «Балуне» прежде ни разу не бывал. Значит, предложение наведаться в «Балун» могло исходить только от Ривьеры.

— После четверга и до сегодняшнего утра вы больше не виделись?

— Нет, — ответил Кампи. — Я вернулся из Монферрато усталый и сразу лег спать. Сегодня утром Лелло сказал, что звонил мне вчера, чтобы окончательно договориться о встрече. Но я по давней своей привычке отключил телефон.

— Вы не могли перепутать место и время встречи?

— Мы условились встретиться примерно в полдень, в кафе. Мне казалось, что все абсолютно ясно. Но Лелло был человек педантичный и беспокойный. И у него, надо признать, были на то основания — ведь я довольно рассеянный… Он решил, что мы неверно поняли друг друга, и оставил мне записку, на тот случай, если я по забывчивости заеду сначала за ним. Он всегда беспричинно сам себе усложнял жизнь.

— А он не мог позвонить вам сегодня утром?

— Он вышел рано и, видимо, не хотел меня будить.

— Понятно, — сказал Сантамария.

Он и в самом деле понимал, как мудро ведет себя Массимо, и восхищался его стратегическим талантом. Из слов Массимо становилось очевидно: привязанность не была взаимной и все страхи, сомнения, боль испытывал только Ривьера. Он же, Массимо, лишь терпеливо сносил это обожание, докучливые записки, упреки. И настолько от всего этого уставал, что часто даже отключал телефон. («Преступление на почве страсти? Смешно говорить о страсти с моей стороны, комиссар, после трех лет знакомства!»)

— Вы знакомы с Ривьерой три года?

— Да, примерно так.

— И часто вы виделись?

— Почти каждый день. Во всяком случае, перезванивались очень часто. Нередко мы вместе проводили уикенд, а иногда во время отпуска уезжали путешествовать.

— Вы давали Ривьере деньги?

Кампи не возмутила грубость вопроса.

— Нет, я лишь порой делал ему подарки и покупал билеты на самолет. Лелло дорожил своей независимостью. — Он слегка улыбнулся. — В этом смысле он был ярым феминистом.

— Какие у вас были отношения с Ривьерой? Я хочу сказать, в общем и в целом. Вы не ссорились, ну и тому подобное?

Массимо снова слегка улыбнулся.

— Мы, как говорится, жили в мире и согласии. Каждый считался с интересами другого, хотя иногда мы и…

— Вы и?..

— Лелло был моложе меня, более эмоционален, восторжен, и порой мое… равнодушие к общественным событиям его сердило и даже огорчало. К тому же он служил, вращался… в ином кругу, и это тоже, как вы понимаете…

Сантамария теперь четко уяснил линию Кампи: жалкий служащий, который отчаянно цеплялся за плейбоя со сложнейшим характером. Этот редкий образчик джентльмена и аристократа по рождению, высокообразованный и не чуждый скепсиса, смертельно устал от случайного приключения. («Убийство на почве страсти? Ну что вы, комиссар, в таком случае скорей уж Лелло должен был меня убить».)

— Ривьера был ревнив?

Раз уж синьору Кампи так хочется направить допрос в это русло, почему бы ему не подыграть.

И Кампи, не задумываясь, ответил:

— Да, он был ревнив. Но не в узком смысле слова. К примеру, он ревновал меня к Анне Карле из-за нашей с ней дружбы. Он не представлял себе, что у меня может появиться желание одному провести неделю в Венеции или принять приглашение поехать в Шотландию.

— Значит, он был назойлив, — подсказал Сантамария.

— Нет, вы не подумайте, что бедняга Лелло создавал мне невыносимую жизнь, — тут же оговорился Кампи. — Порой он устраивал мне сцены ревности, но без этого, наверно, не бывает.

Кампи сдался быстро, раньше, чем Сантамария, сообразив, что иначе «выплывет» другой мотив преступления. Не страсть, а отчаяние, презрение к самому себе и к Лелло, ненависть к нему. Возможно, Массимо убил Ривьеру не из ревности и страсти, а потому, что не видел другого пути избавиться от него.

— Вы были… верны Ривьере?

— Да, — ответил Массимо, подозрительно поглядев на него. — Гомосексуалисты вовсе не склонны к полигамии.

— А Ривьера тоже был вам верен? — спросил Сантамария, внезапно вспомнив, что должен еще до вечера позвонить Иоле в Новару.

— О да! Время от времени мне, правда, приходилось устраивать ему сцену ревности, чтобы сделать бедняге приятное. Но повода он мне не давал ни малейшего.

Кампи бросил последнюю горсть земли на могилу гипотезы об убийстве из ревности. Ничего не скажешь, он превосходно подготовился.