ЕГО ОТЕЦ. Сборник рассказов

Виль вскочил.

Он три раза свистнул и бросился вперед. Его пуля нашла офицера, его штык докончил его.

Виль открыл глаза и попробовал приподняться. Тот, кого он назначил своим заместителем, наклонился над ним.

— Ты ранен, старина. Но это не опасно. Ты...

И потом.

— Прости меня, Виль, я был неправ.

Москва. Июнь 7-го года.

Рота капитана Святцева

I

Когда за плечами двадцать один год, а на плечах капитанские погоны, то чувствуешь себя здорово хорошо.

Подумайте — только двадцать один год и уже капитан! Не штабс-капитан — нет. Не четыре звездочки на одной полоске, а просто одна полоска без всяких звездочек. Ка-пи-тан! Ка-пи-тан Святцев.

Страшно шикарно. А?

Когда знакомишься с кем-нибудь (кто-нибудь, это — конечно, молодая и интересная женщина) и щелкая шпорами представляешься: капитан Святцев, это звучит как... ну одним словом — шикарно!

А сколько товарищей, одновременно с ним примерявших первые погоны в дортуаре юнкерского училища, так и остались прапорами. А почему? Храбрости не хватило? Нет — были такие молодцы, что просто прелесть! Не в храбрости дело. Ручки пачкать боялись. К солдату подходили как-то виновато, и «ты» у них все равно как «вы» выходило. Ну и застряли.

А он — Святцев—сразу постиг всю несложную механику военного дела: «не рассуждать!» и «в морду!»

«В морду!» у него особенно хорошо выходило. Звонко, хлестко, а главное обидно. Так обидно, что солдаты, которых он бил, долго плакали потом, где-нибудь в темном углу окопа.

Вот за это-то он и носит погоны капитана, так идущие к его молодому, почти безусому лицу.

Капитан 10-го сибирского стрелкового полка Святцев.

А впрочем, виноват. 10-го сибирского стрелкового — это было. А теперь иначе. 2-го сводного добровольческого полка капитан Святцев.

И это еще шикарнее. Добро-воль-ческого! Такой, знаете ли, ореол борца за освобождение поруганной родины, такое гордое сознание своего превосходства над всеми крикунами и писаками, которые прячутся за спиной великой армии добровольцев. Правда, ведь это еще шикарнее?

Полк сформировался недавно. Святцев всего месяц как прибыл из Бессарабии, где он служил переводчиком у какого-то румынского колонеля. Всего месяц. И за этот месяц он успел заслужить такое доверие, такое доверие, что...

Ну, одним словом, вчера сам Гришин-Алмазов — диктатор Одессы позвал к себе молодого капитана и сказал:

— Я имею самые лестные отзывы о вас, капитан.

— Рад слышать, ваше превосходительство, — вытянулся Святцев.

— Да, самые лестные. Мм... так вот. Я могу на вас положиться, я думаю?

— Рад служить, ваше превосходительство.

— Так, так. Ну вот... да... что это я, — генерал много кутил последнее время, и память стала изменять ему. — А вот. Надо поехать с бумагами к его превосходительству генералу Деникину и... Ну, одним словом, серьезное поручение, понимаете. Я позабочусь о том, чтобы вас оставили там и поручили ответственное командование. Да..

— Премного обязан, ваше превосходительство.

— Да. Документы и все поручения получите у моего адъютанта. Помните. Кругом кишат их агенты. При встречах осторожно. Ну, да я полагаю...

Удивительно четко поворачивается этот Святцев. И так ритмично идет. Генерал с удовольствием смотрит ему вслед.

— Одну минутку, капитан!

— Слушаю, ваше превосходительство.

— Вы какое училище окончили?

— Павловское военное, ваше превосходительство.

— Можете идти.

II

Двадцать четыре года это очень немного.

Но когда в них десять лет, целых десять лет напряженной борьбы, трудной и ответственной работы в подполье, под вечной угрозой ареста, ссылки, смерти, может быть, тогда двадцать четыре года — это большая жизнь.

С детства в душных, отравленных пылью свинца комнатах типографии, с детства под непосильной тяжестью работы. Работа с раннего утра до поздней ночи. С детства вокруг брань и побои. С детства зверская нужда, железными пальцами рыданий сдавливающая горло.

И только одно светлое пятно на серых днях его прошлого, один образ, раз навсегда оставшийся в памяти, врезавшийся в нее глубоко, глубоко. Незабываемый образ.

Наборщик Лядов. Высокий худой, с ввалившейся грудью, то и дело разрываемой припадками кашля, с усталыми, глубоко запавшими глазами, и такими ласковыми пальцами покрытых свинцовой пылью рук.

Вспомнишь и так вот и представишь себе его руку на взъерошенных детских волосах и ласковый голос:

— Что, Петька, трудно?

Всегда плакать хотелось и смеяться вместе, когда он говорил так.

Каморку его вспоминаешь, в которую взял он мальчишку, когда отец с перепоя нырнул под какой-то барский автомобиль, и в которой впервые услышал Петька странные и красивые слова о свободе, о борьбе и о том, чему он теперь отдал всего себя — о партии.

Здесь и началось. Вначале, когда к Лядову приходили по вечерам товарищи, Петьку отсылали:

— Пойди-ка, посиди на кухне немного.

Потом отсылать перестали. Потом дали какое-то пустяковое поручение, потом еще и еще, и, наконец, маленький Петька стал товарищем Петром, членом РСДРП и самым ярым, непримиримым большевиком.