Его прощальный поклон. Круг красной лампы

Долго ждать не пришлось. Едва я сел в кресло, как сразу почувствовал тяжелый мускусный запах, едва уловимый, но вызывающий тошноту. Как только я вдохнул его, разум мой и воображение перестали быть подвластными мне. Перед глазами у меня возникло густое черное облако, и мозг мой подсказал, что в этом облаке, пока невидимом, но готовом в любой миг вырваться навстречу моим помутившимся чувствам, скрывается нечто невыразимо ужасное, все самое чудовищное и злое, что только существует на свете. Неясные очертания стали проступать в этом темном облаке, оно зашевелилось, и каждое подрагивание его казалось угрозой, каждая мелькнувшая в нем тень казалась предвестником появления того жуткого кошмара, который скрывается внутри и одна мысль о котором грозила вырвать из моего тела душу. Леденящий ужас охватил меня. Я почувствовал, что волосы зашевелились у меня на голове и глаза полезли из орбит, рот раскрылся, а язык пересох и словно превратился в терку. В голове у меня творилось такое, что я понял: сейчас что-то там щелкнет и после этого пути назад уже не будет. Я попытался закричать, но вместо своего голоса услышал лишь какое-то хриплое карканье, которое, казалось, исходило не из моего горла, а откуда-то издалека. В тот же миг в последней попытке спастись я, переборов поглощающее меня отчаяние, взглянул на Холмса. Я увидел лицо, белое, застывшее, перекошенное от ужаса, точно такое, какое было у тех мертвецов. И именно это страшное видение на мгновение вернуло мне рассудок и силу. Я поднялся с кресла, обхватил Холмса, мы вместе ринулись к двери и уже через секунду рухнули рядом на траву во дворе, видя только проблеск солнечного света, который в ту секунду прорезал адское облако кошмара, которое окружало нас. Постепенно оно начало рассеиваться и мысли наши стали проясняться, как пейзаж после тумана, пока здравый разум не вернулся к нам. Мы сидели на траве, терли липкие от пота лбы и косились друг на друга, боясь заметить последние следы того страшного переживания, через которое прошли.

– Честное слово, Ватсон, – неровным голосом наконец заговорил Холмс, – я должен и поблагодарить вас, и просить у вас прощения! Это был неоправданно жестокий эксперимент даже по отношению к самому себе. Я не имел права втягивать вас в это. Простите меня.

– Вы же знаете, – с чувством ответил я, потому что никогда раньше не замечал за своим другом такой душевности, – что для меня нет большей радости и чести, чем помогать вам.

Тут к нему вернулись легкая ирония и цинизм, с которыми он обычно обращался ко всем, кто его окружал.

– Доводить себя до сумасшествия было бы излишним, мой дорогой Ватсон, – сказал он. – Любой нормальный человек скажет, что мы и без того достаточно безумны, раз подвергли себя подобному испытанию. Должен признаться, я не ожидал, что воздействие будет таким быстрым и сильным. – Он бросился в дом, вышел, неся горящую лампу в вытянутой руке, и швырнул ее в заросли ежевики. – Нужно немного подождать, пока комната проветрится. Полагаю, Ватсон, у вас не должно остаться ни тени сомнений относительно того, как произошли эти трагедии.

– Ни единой!

– Но какова цель? Это нам по-прежнему неизвестно. Давайте пойдем в беседку и поговорим об этом там. Мне кажется, эта гадость до сих пор сидит у меня в горле. Я думаю, нам нужно признать, что все улики указывают на то, что виновником первой трагедии был Мортимер Тридженнис, хотя во втором случае он сам стал жертвой. Нельзя забывать о ссоре, расколовшей семью и закончившейся примирением. Насколько серьезной была ссора или насколько призрачным примирение, мы можем только гадать. Когда я думаю о Мортимере Тридженнисе, вспоминаю его лисье лицо, маленькие, внимательные глаза-бусинки за стеклами очков, мне он не кажется человеком, способным искренне прощать обиды. Кроме того, мысль о том, что кто-то якобы ходил по саду, которая на время отвлекла наше внимание от истинных причин трагедии, исходила именно от него. У него была причина вводить нас в заблуждение. Наконец, если это не он, уходя, бросил в камин это вещество, то кто мог это сделать? Трагедия произошла сразу же после его ухода. Если бы кто-то входил в ту комнату после него, семья наверняка встала бы из-за стола. Более того, в тихом Корнуолле не принято ходить в гости после десяти часов вечера. Все сводится к тому, что мы можем с уверенностью назвать Мортимера Тридженниса преступником.

– Значит, его смерть была самоубийством?