Его семья

Теперь она уже могла думать, могла вспоминать прошедший день. Но все ее мысли, все воспоминания почему-то сосредоточились на одном: на последних словах Якова в суде.

«Как он зло сказал: „Я прошу развести нас…“ Да, он ненавидит меня… Но как же я буду жить без него? Что буду делать одна?..»

При мысли о том, что Яков действительно разведется с ней, что она останется одинокой, Нине хочется кричать от отчаяния.

Во что бы то ни стало вернуть его! Уговорить, доказать, умолить… Даже упасть перед ним на колени, чтобы он вернулся к ней!..

«Я пойду к нему», — решает она.

И Нина пошла к Якову…

…Если б Нина знала, как неприятно поразят его накрашенные губы, она, конечно, не накрасила бы их. Но ей так хотелось понравиться ему!.. Лишь для Якова накрасила Нина губы, лишь для него надела свое лучшее платье. И если б могла она помолодеть — полжизни отдала бы тому великому мастеру, который неутомимо работает над нашим лицом, оставляя на нем все новые и новые следы своего неумолимого резца…

IX

Чем дальше отъезжал Горбатюк от города, тем больше успокаивался.

Он любил ездить. Из командировок привозил всегда бодрое настроение, удвоенное желание работать и блокноты, заполненные записями для будущих статей, очерков, фельетонов.

Но эта командировка была, прежде всего, бегством, бегством от Нины, от самого себя, от мыслей о суде.

Он не вернулся в районный суд и не забрал своего заявления, хотя уже не верил в то, что его разведут с женой. Весь ход судебного процесса ясно показал, что закон исходит не из его личных интересов, а из интересов всей семьи: его жены, детей. И хотя Яков считал, что именно этим интересам больше всего отвечало бы удовлетворение его ходатайства, он видел, что люди, сидевшие за столом на возвышении, думали совсем по-другому.

И все же поведение членов суда было непонятно ему, Горбатюк просто не мог представить себе, как после всего, что он сказал на суде, что говорила Нина и даже свидетели, можно было не прийти к выводу, что возвращение его в семью невозможно. Ему казалось, что дело здесь только в нерешительности судей, боявшихся нарушить не так давно изданный новый закон о семье и браке. «Они решили лучше пересолить, чем недосолить… Почему я должен страдать из-за того, что в этом законе не все предусмотрено, не все случаи перечислены? Ведь не может же быть, чтобы закон разрешал заставлять человека делать то, чего он не может сделать! Разве я не стал пить, когда жил с Ниной? Разве мне не угрожало моральное падение?.. Почему же они хотят вернуть меня к прежнему, чтобы я снова избегал своего дома, не знал, где есть, где спать, и с большей охотой ложился бы в редакционном кабинете, прямо на столе, с подшивкой газет под головой вместо подушки, нежели в своей постели? А ведь мой дом стал мне ненавистен лишь потому, что там меня встречала Нина — упреками, ссорами, грязными подозрениями, которые оскорбляли, унижали меня, изматывали мои нервы… Все говорят, будто я виноват в том, что у меня такая жена. Хорошо, пусть я ошибался, пусть не сумел правильно построить семью, пусть во всем виноват я, а она чиста, как первый снег, и является жертвой моего эгоизма. Пусть! Но ведь должны они понять, что это все равно ничего не изменит! Накажите меня за ошибку, но не заставляйте делать то, что для меня невозможно…»

Яков вспоминает приход Нины. Ему жаль ее, чувство какой-то вины шевелится в нем… Он, возможно, был слишком груб с нею. Ведь она тоже по-своему несчастна, по-своему страдает и мучится… Но разве мог он поверить жене, которая сотни раз перед этим обещала не устраивать скандалов и не выполняла своего обещания?

Поезд остановился. И, будто связанные с его движением, оборвались невеселые думы. Яков прижался лбом к холодному стеклу, пытаясь разглядеть, что это за станция, узнать, далеко ли он отъехал.

Перрон был освещен несколькими фонарями, на нем царила обычная суета: бежали люди с узлами, чемоданами, мешками, корзинами; шли два железнодорожника, то и дело останавливаясь и размахивая руками; высокий женский голос все звал какого-то Василя, пока мимо вагона не пробежал высокий крестьянин с большой круглой корзиной. «Завтра базарный день», — вспомнил Яков, отрываясь от окна.

В вагоне сразу стало шумно. В купе, где сидел Горбатюк, вошли крестьяне — мужчины и женщины. Яков отодвинулся в самый угол, освобождая для них место на скамье. Он был рад своим новым соседям — теперь не будет так одиноко.

Мужчины тотчас же закурили, а женщины долго умащивались, стараясь поставить корзины так, чтобы их можно было чувствовать под ногами.

Лампочка горела лишь в соседнем купе, и Горбатюк не мог хорошо рассмотреть своих соседей. Более или менее ясно он видел только лицо старика, сидевшего рядом, маленькое и лукавое, с острой бородкой, — на него падал свет фонаря снаружи. Когда же поезд тронулся, в купе стало совсем темно.

— Слышь, Маруся, а мешок мы не забыли? — все допытывался старик.

— Да нет же, — отвечала невидимая Маруся.

— А где ты его положила?

— Возле себя.

— А может, дашь сюда?