Его величество

Живший зимой 1821/22 года у нас в Петербурге цесаревич Константин воспользовался удобным временем и предложил обсудить окончательно вопрос о престолонаследии с Александром Павловичем и со мной. После нескольких обсуждений, в один из январских дней 1822 года, Александр уступил настойчивым просьбам брата. Решено было, что цесаревич письменно обратится к императору с просьбой о передаче престола другому наследнику. 14 января он прислал такое письмо. Спустя две недели Александр Павлович ответил на него и…

Мария Федоровна неожиданно прервалась. Она не просто сделала паузу, чтобы, посмотрев на великого князя, вызвать у него вопрос, а затем ответить на него. Вдовствующая императрица, привыкшая за долгие годы жизни в окружении Двора вести витиеватые разговоры, строго регламентировано излагать правила, положения, законы, официальные акты, на это раз обращалась к сыну как любящая мать, вовсе позабыв, что ситуация требует иных слов.

– Мой мальчик, – вырвалось у нее из груди и, в тот момент, когда, казалось, она должна была произнести что-то важное, Мария Федоровна обхватила голову руками, зарыдала, вздрагивая, издавая протяжные стоны. Она еще несколько раз поднимала голову от стола, грозила ему пальцем, но, задыхаясь от рыданий, молчала.

В большой кабинет вдовствующей императрицы быстро зашел Вилламов. Они вместе с Николаем подняли матушку со стула и отвели ее в покои. Вечером она из спальни больше не выходила.

Великий князь остался в Малой передней Зимнего дворца. Здесь он провел ночь в беседах с другом детства флигель-адъютантом Владимиром Федоровичем Адлербергом.

* * *

Дворец польских королей Бельведер жил в ожидании особой церемонии. Завтра, 26 ноября 1825 года, в день военного праздника святого Георгия в нем должны собраться все георгиевские кавалеры Варшавы и ближайших округов.

Несмотря на приближавшийся праздник, во дворце висела непривычная тишина. Великий князь Михаил Павлович, часто гостивший у брата великого князя Константина Павловича и его молодой супруги, графини Иоанны Грудзинской, получившей титул княгини Лович, привык к бесконечным гостям, балам и церемониям. Теперь он чувствовал себя в одиночестве неуютно. Волнение усиливалось странным поведением цесаревича Константина. Сегодня он не вышел к столу. Михаил, отобедав с княгиней, пошел отдыхать в свою комнату.

Едва великий князь прилег на диван, как своды дворца огласил тревожный голос цесаревича Константина:

– Michel!

– Что такое? – удивился великий князь Михаил Павлович, поднимаясь и вглядываясь в искаженное болью лицо брата.

Константин молчал.

– Не случилось ли чего с матушкой? – осторожно подступая к брату и вглядываясь в его лицо, продолжал спрашивать он.

– Нет, благодаря Бога, – Константин Павлович заслонил глаза ладонью и дрожащим голосом, вовсе не похожим на тот, который Михаил Павлович привык слышать во время их задушевных бесед, продолжил: – Над нами, над всею Россиею, разразилось то грозное бедствие, которого я всегда так страшился, мы потеряли нашего благодетеля: не стало Государя!

По телу Михаила Павловича пробежал легкий холодок. Он хотел переспросить, открыл рот, пробурчал что-то невнятное, но сутуловатая фигура цесаревича в военной форме, туго стянутой по талии, дернулась вперед. Великий князь, боясь, что цесаревич может упасть на пол, подбежал к нему, обхватил брата сильными, длинными руками и крепко прижал к себе.

– Крепись, – едва сдерживая слезы, прошептал Константин.

– Сам-то ты как…. Я ведь чувствовал, чувствовал – не ладное в твоей душе… День ото дня ходил скучнее, расстроеннее. Вчера к столу не вышел, сегодня… не обедал. Надо было… печалью-то со мной поделиться, глядишь и вместе перенесли бы тяготы, – запинаясь, говорил Михаил.

Освободившись из крепких объятий брата, Константин посмотрел на него заплаканными глазами. В них было недоумение. Он будто бы говорил: «Эх, брат, не понимаешь ты меня! Я ведь до последнего дня надеялся и верил, что болезнь отступит, не желал понапрасну тревожить тебя».

– Теперь, – он наконец совладал с собой, хмыкнул маленьким вздернутым носом и твердым голосом проговорил: – Настала торжественная минута доказать, что весь прежний мой образ действия был не какою-нибудь личиною, я буду продолжать его с тою же твердостию, с которою начал. В намерениях моих, в моей решимости ничего не переменилось, и воля моя – отречься от престола – более чем когда-либо непреложна.

Великий князь нахмурил брови.

«О! Господи! Какое отречение? Что с ним?» – обрывки мыслей путано пронеслись в голове Михаила Павловича.

Цесаревич достал из кармана платок, промокнул им возле глаз, легонько хлопнул по плечу брата и, не замечая смущения на лице великого князя, быстрым шагом вышел из комнаты. Спустя несколько минут его глухой голос эхом отдавался в соседних помещениях.