Его величество Человек

—Чтоб ты подавился! — закричала разгневанная Мехриниса и замолкла, точно сама подавилась словами.

От порыва ветра ветвь яблони хрустнула и с треском упала на крышу. Мехринисе показалось, что сама яблоня, усыпанная плодами, свалилась, вывернутая с корнем. Попадись сейчас Мехринисе этот негодный мальчишка Кудрат, избила бы его кочергой. Но Кудрат был ловок, как зверек, еще разок мелькнула его вихрастая голова, и он скрылся. Мехриниса бросилась в калитку, намереваясь пожаловаться Таджихон на проделки мальчика.

Рассвело. Утренний ветерок стряхивал с листьев росинки, рассыпал их по земле. Малыши спали в своих маленьких кроватках. Не спал только один мальчик. Он лежал не шевелясь и завороженно смотрел чистыми, как горное небо после дождя, глазами на чуть колышущиеся за окном деревья. Там, на проводе, теряющемся в зеленой листве, мирно сидели два воробья. Вдруг они беспокойно затрепетали, озабоченно закрутили головками. Один воробушек перелетел на ветку дерева и тут же нырнул в зеленое море. Второй, оставшийся на проводе, озирался вокруг, нагибал голову, клевал провод. Мальчику показалось, что воробей голоден, он протянул руку к печенью, стопочкой сложенному на тумбочке, но в коридоре послышались торопливые шаги, и кто-то открыл дверь. Мальчик быстро натянул на себя простыню, укрылся с головой, свесил руку с кровати и начал усердно посапывать. Молодая медсестра вошла в комнату с градусниками. Она подошла к кровати у окна, осторожно приоткрыла простыню. Мальчик стал сопеть сильнее. Медсестра чуть-чуть приподняла его левую руку и поставила под мышку термометр, но мальчик тут же снова раскинул руки.

Медсестра уже поняла, что Сережа притворяется, ее разбирал смех. Трехлетний мальчик был самым старшим в палате и ужасным шалунишкой. Но врач и медсестры любили Сережу, часто задерживались возле него, разговаривали с ним, шутили.

—Я ведь сплю,— пробормотал Сережа, чувствуя, что медсестра стоит рядом.

—Ах ты хитрюга! — Медсестра ласково ущипнула его за нос, поправила градусник.

Как только она вышла из палаты, мальчик выглянул в окно. Второго воробья тоже уже не было — видимо, и он улетел путешествовать по зеленому океану.

В больнице начался новый день. В палате закипела обычная жизнь: санитарки меняли пеленки малышам, умывали их, разносили завтрак; раздавали детям сложенные на ночь в шкафу и углу игрушки. Чуть позже в палату вошли врачи, сестры в белоснежных халатах. Они останавливались возле каждой кровати, осматривали одного ребенка, второго, третьего...

После их ухода медсестра вывела ходячих детей на середину комнаты и стала показывать им разные игры.

Игры обычно продолжались до обеда. И сегодня они не закончились бы раньше...

Вдруг веселый детский смех, разносившийся по всему дому, стих и послышались душераздирающие крики и стоны. Книжки с картинками, куклы, игрушечные машины, смешные лопоухие зайцы, слоны, лошади скрылись под осколками. Пуховые подушки и одеяла пропитались кровью, от ваты и тряпья пошел едкий дым. Детская больница, приютившаяся в большом парке, в одно мгновение превратилась в развалины, рядом с которыми неподвижно застыли обломанные, обуглившиеся деревья.

Официальное сообщение, опубликованное в газете, было кратким: «Фашистские летчики бомбили детскую больницу, расположенную в прифронтовом Н-ском районе. Составлен список детей, погибших от бомбежки: Енюкова Галя — два года и шесть месяцев, Репетьян Шура — год и четыре месяца, Щепачева Люба — год и два месяца, Смирнов Юра — один год, Корнев Володя — один год... Вместе с больными детьми погибла и дежурная медсестра, студентка Сафронова. В уцелевшей тетради медсестры в день бомбежки сделаны записи: «У Юры Смирнова появился аппетит, Галя Енюкова сегодня чувствует себя еще лучше, выздоравливает, скоро вернется домой...»

...Девушка, читавшая вслух газету, дошла до этого места и не выдержала: сдавило горло, руки дрожали. Девушка умолкла и закрыла лицо ладонями. Наконец, переборов волнение, она подняла голову и, отняв ладони от глаз, увидела, что слушатели уже расходятся, молчаливые, потрясенные только что услышанным.

Махкам-ака[7] не помнил, как вышел из конторы правления артели. «Есть ли дети у этих проклятых? Ослепнуть бы им, подлым детоубийцам!» — с ожесточением думал он, шагая по обочине дороги. Сухощавое смуглое лицо Махкама-ака осунулось, густые брови сошлись к переносице, прямая спина согнулась. В глазах кузнеца стояла жуткая картина: обливаясь кровью, в обломках кирпичей и мебели лежит малыш, раненный в живот. Он судорожно хватает ртом воздух, глотает дым и пыль...

Махкам-ака словно видел страдальческие глаза ребенка, в которых угасала жизнь. И в бессильном отчаянии, теребя короткую, убеленную сединой бороду загрубевшими от постоянной работы в кузнице руками, Махкам-ака шел и шел неизвестно куда, не в силах избавиться от страшного видения.