Его выбор [СИ]

Уезжать было тяжело. Живой замок провожал Армана как близкое, горячо любимое существо — бегущими по стеклам слезами и чуть помутневшими в предчувствии долгой разлуки белоснежными стенами. Замок ласково касался сознания, пытаясь успокоить, утихомирить все так же колыхающиеся где-то в глубине души боль и одиночество. Замок излучал тоску, мягкую и светлую, а также надежду, что они когда-нибудь еще встретятся.

Арман уткнулся носом в плащ опекуна и тихонько вздохнул. На этот раз ему не дали ехать на отдельной лошади, и он должен был, как дите малое, довольствоваться местом за спиной Эдлая. И доводы, что Арман был лучшим в школе в верховой езде и на тренировках, совсем не помогли.

— Потом проверю, — холодно ответил опекун. — А пока ты еще слаб после болезни и поедешь так. Дорога долгая и тяжелая, у нас нет времени с тобой играться.

Дорога и в самом деле была тяжелой. Несмотря на великолепную погоду, когда яркое солнце расплескивало золото по хрустящему снегу, на плотно утрамбованные тропинки, где они ехали неспешно, вытянувшись в длинную цепочку, на парное молоко в двух деревнях, которым щедро поили «арханчонка» румяные от мороза рожанки, и пышущий жаром, только из печи, хлеб, казавшийся с морозу вкуснее самых изысканных пирожных, к вечеру Арман выдохся так, что с трудом удерживался за спиной Эдлая. Да и продрог до костей, до равнодушного отупения при виде выросших перед ними стен замка. Зато и боль ушла, спряталась за отупением.

Этот замок не походил на тот, из которого они так недавно и так давно выехали. Этот был окружен толстыми стенами и хранил внутри не ласковую тишину, а запах костров, крики домашних животных, стук топоров и бренчание колодезных цепей.

При виде въехавших через распахнутые ворота арханов рожане засуетились, упали коленями в тщательно расчищенный, замерзший до твердости камня песок и замерли, низко опустив головы и скрестив на груди руки. Арман лишь пожал плечами — опекуна тут явно боялись… только чего бояться-то? Вот телохранитель повелителя, Даар, хоть и тонкий, как тростинка, пострашнее будет. И поопаснее. А Эдлай, колючий, как ссохшееся, старое дерево, при Армане никого даже пальцем не тронул. И спокойно при нем как-то… может, даже слишком спокойно.

По приказу опекуна Арман спешился, проигнорировав затекшие мышцы, расправил плечи и с надеждой посмотрел на парадные двери господского дома, на которых восходило над полем огромное солнце — герб рода Эдлая.

Дождавшись, пока спешатся Сеен и сопровождающие их дозорные, Арман вслед за опекуном медленно поднялся по скользким ото льда мраморным ступенькам и вошел в открытые слугами тяжелые двери.

Внутри было тепло, шумно и невыносимо душно. Тихим шелестом проносились по просторной зале стоны, крики боли, лихорадочный шепот. Ровными рядами лежали на земле тюфяки, непереносимо пахло гноем, мокрой от пота тканью и какой-то неуловимой вонью, которой Арман никак не мог найти названия. Ошеломленно посмотрев на лежавшую у его ног, глядящую в потолок невидящими глазами седовласую женщину, Арман с шумом выдохнул и чуть ли не бегом устремился вслед за успевшими отойти уже на десяток шагов мужчинами.

Кажется, Эдлай что-то говорил. Кажется, Сеен ему что-то отвечал, Арман не слышал и не понимал слов. Он смотрел на старика, кусающего до крови губы, на мечущуюся в бреду девушку, выкрикивающую неясно чье-то имя, на сидящего у колонны мужчину с бессмысленным, страшным взглядом, баюкавшего отрезанную до локтя руку, и чувствовал, что сходит с ума от чужой боли.

«Я хочу уйти отсюда!» — подумал Арман, механически выхватив из слов Сеена фразу «ритуал забвения».

И сразу же окатила с головой жаром злость. Арман вмиг забыл и об этом зале, и о больных, и даже об усталости, которая раньше казалась почти невыносимой. Его захлестнуло яростью. Вскипела в жилах кровь, ослабели вдруг колени, а перед глазами встала темная пелена. Только сейчас поняв, зачем его на самом деле привезли в замок, Арман до боли в костяшках пальцев сжал кулаки и прошипел:

— Не дождешься! Я отказываюсь, слышишь, я отказываюсь забывать о своей любви к брату!

Сволочи! Они всего лишь сволочи! Все! И слова какие Эдлай говорит… правильные:

— Мертвых надо отпускать.

Да Арман знал, что надо отпускать, но не мог. Потому что боль, воспоминания, безумная тоска внутри — это все, что Арману сейчас осталось. Если это уйдет… то потом что?

— И помни о нашем договоре, мальчик, — продолжал опекун.

Договоре? Горько как… от этого их договора. И от слов их горько. И от жизни этой… той самой, за которую так цепляются все в этом зале. Ну чего ради, скажите, за нее цепляться? Кому она нужна? Хотите… берите! Сколько влезет! Ну же! Только оставьте его в покое!

— Церемония забвения в наш договор не входила! — прошипел Арман, чувствуя, как подбираются к горлу слезы беспомощности. — Ты не можешь, ты не имеешь права меня заставить!

— Я твой опекун, Арман, — спокойно ответил Эдлай. — Я имею право на очень многое.