Его выбор [СИ]

Да, у них не было ни своего тела, ни своего пола, ни своей судьбы. Но это же не повод входить в только умершее тело, чтобы слегка понежиться в объятиях бога смерти?

— Как долго ты сможешь бороться? — спросил насмешливо Киар. — Как долго будешь ждать?

Аши не знал… поняв, что брат наконец-то заснул, он и сам погрузился в тяжелое забвение. Так хотя бы не болело…

В первый раз Рэми загнали в угол в шесть лет.

Было самое начало зимы, стоял зверский холод, в свете вечернего солнца поблескивали на крыше сарая сосульки. Пару из них Рэми сбил спиной, когда его толкнули в стену дома, ушибся плечом о бревно и, поскользнувшись на корке льда, упал на бок, разбив коленку. Второй удар пришелся в грудь. Ребра хрустнули, перехватило дыхание, с головой захлестнул ужас — казалось, дышать он не сможет никогда. А потом посыпались пинки: по бокам, по бедрам, по спине — и Рэми свернулся клубочком, молясь всем богам, чтобы стать невидимым.

— Какой милый зверек! — прошипели над ухом, обдавая луковой вонью.

Бить на время перестали. Рэми, сжавшись еще больше, до скрежета стиснул зубы от бессилия и окатившей волны отчаяния. Сорвавшись с места, он бросился на ближайшего мальчишку, опрокинул в сугроб и взвыл, когда его за волосы оторвали от потрепанной, сплевывающей красным в снег жертвы.

— Ну ты, сука, — выругался мальчик. — Рукастый шибко! Зуб мне выбил.

Теперь били сильнее. Рэми не пытался сопротивляться, лишь сжался в клубок, обхватил руками голову и замер, до крови прокусив губу, чтобы не застонать или не заплакать. Он не понимал, где он, не понимал, зачем, не понимал, день вокруг или ночь. Он, казалось, выплыл из собственного тела, и реальность подернулась дымкой серости, стала густой, как сваренное из костей желе, а где-то вдалеке, совсем далеко, хлопками звучали удары и горело в огне боли собственное тело.

— Хватит! — крикнул кто-то, срываясь на визг. — Окочурится же.

Мысли текли лениво и медленно, с трудом продираясь через серую пелену боли. Дышалось с трудом, дрожали все так же сжимающие голову руки. Окочурится? Он не может «окочуриться», ему нельзя. Мать всегда повторяла, что он должен быть сильным, ведь он единственный мужчина в доме. Нельзя, нельзя сдаваться! Нельзя быть слабым! Нельзя плакать… хотя так хочется…

— Гэн! — как сквозь туман донесся зов старейшины. — Куда подевался, безобразник?

Мальчики убежали, а Рэми некоторое время так и лежал возле сарая, не в силах отдышаться. Отражались от осколков льда лучи солнца, катились по щекам не сдерживаемые гордостью слезы. Было страшно. И больно. И еще — стыдно до одури. Он никчемный. И старейшина так говорил, и взрослые в деревне. Бесполезный и слабый, потому-то старейшина и приказал о них позаботиться. Хотя и читалось в его глазах, что делал он это неохотно, но боги другого решения не простили бы. Оттого и кормила деревня «прибывших», не густо, но кормила, дала им и кров — давно опустевшую хату у самой кромки леса, — и дрова, чтобы в этой хате они совсем бы не замерзли и чтобы «мальчику не надо было бы идти в лес за хворостом».

Стыдно. Боги, как же стыдно брать у других, будто последнему нищему. А как не брать? Самим не выжить… Это даже Рэми понимал.

«Ничего не умеет, только за мамкиной юбкой прячется», — жалела утром соседка, поглаживая по волосам, и совала в руки кружку с молоком. Молоко было вкусным, но слова до сих пор жгли каленым железом. Слабым быть унизительно. Он мужчина! Пусть все они и думают иначе, а все же мужчина.

Слезы высохли сами. Пересилив боль в ребрах, Рэми поднялся, отряхнул запачкавшийся в снегу плащ и, взяв охапку дров, направился к дому. Идти было сложно — при каждом движении правый бок отзывался болью, но боль была терпимой, и Рэми искренне поблагодарил богов, что его не избили сильнее. Идти может — вот и хорошо. И мать ни о чем не узнает, не сожмет презрительно губы и не скажет, что он опять был слабым и безвольным.

Вечером мороз рассыпал за окном серебро звезд. Потрескивало в печи, пахло еловым дымом. Спала на скамье, свернувшись клубочком и кутаясь в шерстяное одеяло, Лия, с едва слышным журчанием лилась на плечи теплая вода. Стоявший в ушате Рэми вздрогнул, когда мать тихо спросила:

— Откуда синяки, сердце мое? — и ответил, не поднимая головы:

— Упал.

Глаза матери потемнели в свете лучины. Не поверила, с грустью понял Рэми и ожидал чего угодно: горьких слов, вопросов, уговоров, — но мать лишь сильнее терла лыковым мочалом его плечи и ничего не говорила. Лучше бы упреки. Боги видят, что лучше.

А на следующий день Рэми летел по запорошенному снегом льду и вслед ему несся неистовый лай.

— Ату, ату его! — кричал Гэн.

Сыпало солнце на снег искры, ломался под ногами наст, и Рэми рвался вперед, из последних сил, на крыльях безумного страха. И знал, что не успеет, что спасения не будет.

— Ату!