Егоркин разъезд

Про ломоту да про колоти Егорка слышал не раз — колоти даже испытывал однажды сам, — а вот про ревматизму услышал впервые. «Эта болезнь должна быть очень злая: названье-то ишь какое резучее — ревматизма. Надо запомнить». Прошептав несколько раз кряду новое слово, Егорка спросил:

— А у ребятишек бывает ревматизма?

— Бывает, но реже, чем у старых. На стариков всякие болезни налетают не так, как на молодых.

Мать взяла со стола посуду и понесла в угол, за печку.

— А как на них налетают? — понесся ей вслед Егоркин вопрос.

— Да отстань ты, некогда мне с тобой…

— А ты скажи, тогда отстану.

— Как мухи на сахар, вот как.

Как мухи на сахар! Понятно. На прошлой неделе отец ездил после получки на станцию Протасовка и привез целый фунт сахару. Егорке удалось выпросить у матери лишний кусочек. Кусочек этот он полдня протаскал в кармане, а потом, вздумав съесть его с хлебом, выложил на стол. И что же! В один миг сахар почернел — его облепили мухи. Если болезни налетают на стариков так же, как мухи на сахар, то старикам приходится ой-ой-ой как плохо, пожалуй, хуже, чем сахару. Мух видно, их можно отогнать, а болезни не отгонишь, они невидимые. А интересно бы посмотреть, какие они есть. Ревматизма, наверно, как высоченный комар: худая, нос длинный-предлинный и очень острый: уж вопьется, так вопьется. Ломота вроде большущей жирной мухи, летает тяжело и гудит глухо: гу! гу! гу! Колоти — это самые обыкновенные мухи, их много, когда летают, их не слышно, а жалят с отрывом: уколют — улетят, снова прилетят, уколют и опять улетают — и так до тех пор, пока им не надоест.

Старикам плохо не только от болезней, продолжал рассуждать Егорка. Взять бороду. Ну к чему она: страшная, колючая? Или лысина? У всех людей на голове волосы. А у стариков? Голо, как на коленке. Очень некрасиво. А то вот еще — морщины! Лицо должно быть гладенькое, а у стариков оно такое, будто пробежало по нему много-много быстрых ручеечков, все в бороздочках. А приходят эти напасти с годами… Живет человек, живет, и вот у него появляются борода, лысина, морщины и всякие немощи. И к чему это только все? А может быть, не все такими становятся, может, есть такие люди, что до самой старости остаются молодыми да здоровыми?

Егорка высунул голову из-под нар.

— Мам, а мам!

Мать гремела посудой.

— Чего тебе?

— Стариками все бывают?

Мать, улыбаясь, ответила:

— Каждый человек, если он живет долго, становится старым.

— И тятя тоже будет старым?

— Будет стариком и тятя, буду старухой и я.

— А я?

— И ты тоже, не скоро, а будешь.

— И борода у меня вырастет?

— Никуда не денешься, вырастет.

— А морщины?

— Появятся и они.

— А лысина?

— Будет и она.

— А…

Егорка некоторое время смотрит на мать, а затем прячет голову под нары и опять задумывается.

Вот это здорово! Оказывается, и он станет бородатым да морщинистым. Нечего сказать — радость. Таким, как отец, высоким, сильным, усатым, он согласен быть, а вот таким, как Назарыч, быть не желает. И не будет! Пусть другие стареют, а он придумает что-нибудь такое, что спасет его и от бороды, и от лысины, и от ревматизма. Он будет высоким, здоровым, усатым, а Гришка — таким, как Назарыч. Подойдет Егорка к нему, даст щелчка в лысину и спросит: «Ну что, Григорий Федорович, достукался?» Гришка начнет жаловаться на свою судьбу, а Егорка ответит ему: «А помнишь, как ты дрался и дразнился? Вот теперь так тебе и надо».

Вспомнив о Гришке, Егорка вдруг спохватился — ведь Гришка-то теперь ждет на лужайке и, наверно, думает: «Струсил Егорка». Надо бежать!

Егорка выскакивает из-под нар и бежит к двери.

— Ты куда? — останавливает его мать.

— На лужайку.

— Садись-ка вон на лавку да толки соль.

Мать ставит ступку, кладет мешочек с крупной солью на лавку, сует в Егоркины руки пестик:

— Работай!

Деваться некуда. И почему это он раньше не выскочил из дому? Из-за Назарыча, вот почему.

Егорка начинает толочь соль. Через некоторое время он кладет пестик и зовет:

— Мам, а мам?

— Ну чего тебе опять?

— А как это Назарыча рвали на части?

— Да отстань ты, ради бога! — кричит мать. — Надоело мне тебе отвечать.

Егорка поднимает пестик, а сам думает: «Интересно все же, как это Назарыча рвали на части?».

КАК НАЗАРЫЧА РВАЛИ НА ЧАСТИ

То ли от надоевшего одиночества, то ли от старости, то ли от усиливающейся с каждым днем боли в суставах, а только все чаще и чаще стал Назарыч страдать бессонницей. С вечера засыпал как будто не плохо. Спать бы, да и спать так до самого утра, ан нет: перевалит чуть-чуть за полночь, и сна как не бывало. И тогда начинается самое тяжелое и нудное время, тогда даже еле слышимые мягкие звуки, будь то шорохи ветра или стук дождевых капель, не успокаивают, не убаюкивают. Поворочается Назарыч с боку на бок, покряхтит, а потом встает, зажигает лампу и принимается за какое-нибудь дело. Поделает что-нибудь и снова в постель, и опять ворочается да кряхтит. И так до утра. А какие только мысли не лезут в голову в эти проклятые часы, отрадных — ни одной, зато тревожных да грустных целое скопище. Особенно часто за последнее время думает Назарыч о сыне Алеше.

* * *