Эй, Нострадамус!

Эффект препарата вскоре прошел, а следующее лекарство мне уже помогло. Через три месяца я вновь была собой и вообще перестала принимать таблетки.

Я что хочу сказать: есть поступки, о которых можно говорить и говорить, но пока сам не испытаешь импульс, толкающий на подобное, все измышления бесполезны. Обычно это к лучшему. Прикоснувшись к самоубийству, я теперь внимательнее слушаю тех, кто грозится свести счеты с жизнью. Похоже, кто-то рождается с уже приоткрытой дверью и должен прожить целые годы, сознавая, что может кинуться в эту дверь в любой момент.

Я также думаю, что существует предрасположенность к насилию. Ругаясь с Джейсоном, я могла так завестись, что закатывала глаза, а в голове плясали черно-белые фурии. И все же никогда, ни на один миг, я и не подумала ударить его. Так же и Джейсон. Как-то за обедом на берегу океана мы обсуждали гнев и насилие, и Джейсон сказал: несмотря на самую страшную злость, он никогда не сделает мне больно — ему даже мысль об этом в голову не приходит. Джейсон, правда, признался, что бывали случаи, когда он думал о насилии. Понятно, что такие чувства охватили его во время школьной трагедии. А вот когда еще? Боюсь, теперь мне не узнать… Я же о насилии никогда не помышляла.

К чему я веду? К тому, что у Джейсона не было тяги ни к самоубийству, ни к жестокости. Так что он наверняка не прыгнул с моста и не погиб в какой-нибудь драке.

Добавлю, что когда мы с Джейсоном ругались, наши персонажи пропадали. Вовлекать их в ссору было таким же кощунством, как пытаться убить себя или ударить друг друга. Наши персонажи не сталкивались со злом этого мира, что делало их отчасти святыми. А поскольку детей у нас не было, они стали нашими детьми. Я беспокоилась за них так же, как за близнецов Барб. Меня аж трясет при мысли, что мальчики могут пораниться или попасть под машину. И вот так же я готова удариться в слезы, когда подумаю о несчастном Квакуше, одиноко сидящем в квартире (ни друзей, чтобы позвонить, ни еды в холодильнике, не считая остатков коньяка) и размышляющем, на что ему такая жизнь. Или о недавно постриженной Бонни Овечке, которая отбилась от стада и сидит, одна-одинешенька, на берегу бурлящей реки. Думаю, я сказала достаточно.

И вот, наконец, я. Грустная, одинокая, мечтающая о любви. Когда-то я радовалась, как повезло мне с Джейсоном. А сейчас я всего лишь одна из толпы тех несчастных, потерпевших поражение людей, которые за год начинают думать, где бы провести Рождество или Пасху, чтобы не стать обузой окружающим. Или проклинают качество современных фильмов, потому что ими так сложно заполнить вечер. Или ждут, ждут, ждут, когда три рюмки в день превратятся в четыре и пять… Я все еще причесываюсь по утрам, крашусь, стираю одежду. Только кому это все нужно? Пусть я жива — да что толку?

Выкурив сигарету с Джессикой, я вернулась к дому Эллисон на Линнвалли. (Знаю, знаю, что на самом деле ее зовут Сесилией, но для меня она навсегда останется Эллисон.)

Ее «олдсмобиль» стоял в гараже. На коврике перед дверью все еще лежали газеты. Я подняла их и нажала на кнопку. Из-за старой, плохонькой двери я услышала, как наверху, в кухне, раздался звонок. Через три застекленных окошка в двери я видела, как с лестницы спускается Эллисон и замирает на третьей ступеньке. Ей понадобилось добрых полминуты, чтобы отмереть, после чего она неохотно подошла к двери и открыла ее, оставив накинутой цепочку.

— Хэттер? Сейчас такая рань.

— Я знаю.

Только болван не заметил бы безумной искры в моих глазах, однако Эллисон, к счастью, приписала ее моему отчаянному желанию услышать весточку от Джейсона.

— Ну, раз вы здесь, то, наверное, стоит вас впустить.

— Да, пожалуйста, сделайте одолжение.

Она сняла дверную цепочку и пригласила подняться в кухню — выпить кофе.

— Вы ужасно выглядите, — сказала Эллисон. — Как будто не спали всю ночь.

— Так и есть.

Мы прошли в типичную для северного Ванкувера кухню: пол покрыт желтым, крапчатым, местами протертым линолеумом, на холодильнике — фигурные магниты, на подоконнике — коробочки с витаминами, а за окном — девственный хвойный лес, который продолжается от Линн-валли до самого конца света.

— Я вас понимаю, — сказала Эллисон. — Всякому не терпится услышать весточку от близких.

— Я не собираюсь вас слушать.

Она подняла брови от бунтарских речей.

— Хэттер, я стараюсь, как могу. — Она протянула мне чашку, но я продолжала в упор смотреть на нее.

Надо быть полной дурой, чтобы не почувствовать надвигающуюся угрозу. — Этот вечер, например, был полон психической энергии. По-моему, я уловила кое-что интересное для вас. Опять же, это бессмысленные для меня слова, но, может, вам удастся найти им значение.

— За сколько продаете?

— Хэттер! Зачем грубить?

— У меня больше нет денег. Вчера отдала вам последнее.

Эллисон нахмурилась:

— Правда?

— Даже не знаю, что теперь делать.

— Я занятой человек, Хэттер. Я не могу работать задаром.

— Конечно, нет.