Эй, Нострадамус!

Формально она жива, но уже ничего не соображает. Слишком далеко зашло алкогольное слабоумие, да и пропитая печень на последнем издыхании. И опять я во всем виноват: мне нравилось, что она пила. Пьяной она становилась дружелюбной и покладистой, из глаз пропадал немой укор. Пьяной она производила впечатление королевы, увенчанной короной из звезд; казалось, жизнь полностью ее устраивает и она гордо едет через годы на белом коне. Этот пьяный вид отпускал мне грех медленного разрушения некогда хорошенькой девушки, которая всегда оставляла для меня два кремовых бостонских пончика, бесстыдно любила смотреть цветной телевизор и (как тяжело об этом писать!) казалась настолько духовной, что я даже не хотел ей проповедовать. Она могла выйти за любого, а выбрала Реджа Клосена. Почему? Наверное, думала, будто я тоже духовный человек. Не знаю, когда на нее снизошло, что я такой же, как и все. Просто говорил старомодными словами и понабрался религиозных идей от умерших предков. Наверное, тогда же, когда она запила – сразу после твоего рождения и операции по удалению матки. Какой, должно быть, удар – сознавать, что твой муж – религиозный лицемер. И я не вмешался в ее пьянство – это мой позор. А сейчас ее жизнь фактически кончена. Дважды в месяц я хожу к ней в дом престарелых, на бульвар Маунт-сеймур. Когда пришел в первый раз, долго стоял в нерешительности, не зная, заходить ли к ней: я был уверен, что она швырнет в меня капельницу или закатит истерику, как Элизабет Тейлор в фильме «Внезапно прошлым летом». А вместо этого она улыбнулась и сказала, что припасла мне пару пончиков. Она все повторяла и повторяла эти слова, и это было самым тяжелым наказанием за всю мою жизнь.

Кент.

Со смертью Кента я узнал, как велико бывает желание покинуть эту бренную землю. Я возился в приемной с застрявшей в факсе бумагой. Секретарша сказала: мне звонят. Я раздраженно рявкнул, что не могу подойти – не видно разве, я делом занят – и надо переключить телефон на громкоговоритель. Вот тогда-то мать Барб мне все и рассказала. Я покачнулся, упал на колени, увидел вспышку света и металлические, блестящие, как пули, звездолеты, приближающиеся к солнцу. Как я хотел дойти до них, забраться внутрь, улететь и навсегда оставить все позади. А потом мир вернулся, видение – единственное в жизни видение – растворилось, не облегчив моего состояние ни на йоту. Кому нужно такое видение? И что осталось в моей жизни? На похоронах ни ты, ни твоя мать даже не подошли ко мне. Впрочем, я вас не виню. Мои родственники, кто еще живет в Агасси, – настоящие дворовые псы. А в прошлом году ты пропал, и у меня остались только близнецы – оба, надо сказать, вылитый ты. Барб общается со мной нехотя и (я не дурак) только из дружбы к Хэттер. Хэттер – замечательная женщина; тебе так повезло, что ты ее встретил. У ней огромное сердце, будто Гуверская плотина, а душа – чистая, как кубики льда.

Эк я нюни-то распустил. Хватит! Я не ищу эффектных слов, и я не пьян. Но изливать свои чувства на бумаге – значит принижать их. Бумага хорошо хранит только то, что может отнять моль, ржа или вор. Никогда не записывай сокровенных мыслей. Даже вслух их не произноси.

Руфь.

Ушла и она. Она стала трубой, пробудившей меня к жизни. Я уверен, ты видел ее фотографию, когда приходил за моими вещами: от тебя не ускользала ни одна моя выходка. Так что ты представляешь, какова она собой: крупная, но не полная – ее ни за что не назовешь пухленькой, – с черными, как сырая земля, волосами и… Надо же, я описываю женщину, точно свинью на базаре.

К тому времени, как ты увидел ее фотографию, мы встречались (что за глупое слово!) уже несколько лет. Я познакомился с ней на семинаре по страхованию пожилых, где она выступала с коротким докладом. Мне понравилось, как среди технического блеяния ей удалось сохранить чувство юмора. От нее я узнал, что и у меня есть зачатки этого чувства. Вижу твое недоверчивое лицо. Ну и не верь.

Руфь ушла по двум причинам; одна вытекает из другой. Во-первых, я не взял ее на похороны Кента, сам не знаю почему. Я мог бы притвориться обезумевшим от горя, но даже так мне бы не удалось ей ничего объяснить. Она сказала – я стыжусь ее, потому что еще женат на твоей матери и, как школьник, опасаюсь, будто на нас будут глазеть и шептаться – вот-де, «они занимаются любовью!». Вот чушь! А только ведь Руфь была права. Она вообще всегда права. И, как верующий человек, смирилась с моим поступком.

Когда ты пропал, я начал разваливаться на части. Можешь мне не верить, но это так. Что еще прикажешь чувствовать отцу, потерявшему обоих сыновей? Поначалу Руфь сочувствовала мне. Однако когда узнала, что я навещаю твою мать, потребовала, чтобы я наконец развелся и женился на ней. Руфь, наверное, ждала, что я подпрыгну от счастья, заберусь в самолет и напишу на небе слово «да». Не тут-то было. Я сказал: «Брак заключается до смерти». (Это я-то, человек, который за десять лет ни словом не перемолвился с женой! Что за лицемер!)