Эйфельхайм: город-призрак

— Смейся. Церковь этого мира, столь развращенная Петром с еврейскими фальсификациями, всегда преследовала чистую церковь духа. Но Петр падет, и возлюбленный Иоанн явится! Смерть бродит по земле; горят мученики! На смену мира отцов придет мир братьев! Папа уже низвергнут, а императоры правят лишь номинально!

— Осталось только разобраться с доминиканцами, — сказал сухо Дитрих.

Иоахим опустил руки:

— Слова подобно покрывалу застят твое понимание. Ты подчиняешь дух природе, а Самого Господа — разуму. Бог не сущее, но высшее сущее. Он всегда и повсюду, во временах и пространствах, которые мы не может постичь, иначе как заглянув внутрь себя. Он во всех вещах, поскольку в Нем все совершенство, за пределами всякого понимания. Но когда мы смотрим за пределы такого сотворенного совершенства, как «жизнь» и «мудрость», то все, что останется, и есть Бог.

— Что вовсе не кажется за пределами понимания и сводит Господа к простому residuum.[95] Ты проповедуешь учение Платона, слегка подогретое, словно вчерашняя овсяная каша.

Юноша помрачнел:

— Я грешный человек. Но когда молю о том, чтобы Господь предал забвению мои грехи, разве плохо, если поминаю и твои тоже?

Он склонился и поднял веточку орешника, которая выпала из корзины с травами Терезии. Оба расстались без единого слова.

* * *

Дитрих неизменно находил свои встречи с крэнками пугающими.

— Все дело в неподвижности их черт, — сказал он Манфреду. — Они не способны улыбаться или хмуриться, не говоря уже о более изощренных выражениях лица; не позволяют они себе и проявление чувств или жестов, и это придает им угрожающий вид. Они подобны ожившим статуям.

Последнее особенно пугало его с детства. Дитрих помнил, как сидел подле матери в кафедральном соборе Кельна, не сводя глаз со статуй в нишах, и помнил, как мерцающий свет свечей приводил их в движение. Он думал, что если будет смотреть на них слишком долго, то они рассердятся, сойдут со своих мест и придут за ним.

Дитрих понял, что говорит не сам «домовой», а — посредством него — Скребун и сообразил, что огромный кузнечик проделывает сложный трюк с говорящей головой — хотя коробка ли говорила, кузнечик ли — это все равно было чудом. Он рассказал обо всем Скребуну, который объяснил, что коробка запоминает слова как числа.

— Число может быть выражено словом, — ответил Дитрих. — У нас есть слово eins, чтобы обозначать число один. Но как слово может быть выражено числом? А… Вы имеете в виду шифр. Механики и имперские агенты прибегают к этому методу, чтобы хранить свои послания в секрете.

Скребун подался вперед:

— Вы обладаете этими знаниями?

— Знаки, которые мы используем для обозначения сущего и отношений, произвольны. Например, французы и итальянцы используют иные слова-знаки, чем мы; потому только цифровые обозначения не станут в принципе новыми. И все же, как «домовой»… А-а, я понимаю. Он представляет алгебру как некоего рода код. — Затем он объяснил, что такое алгебра и кто такие сарацины.

— Понятно, — сказал, наконец, Скребун. — Но в числах «домового» используются только два значения: ноль и один.

— Какой бедный выбор чисел! Но ведь часто требуется больше, чем одна из разновидностей.

Скребун поскрежетал руками.

— Послушай!.. Субстанция-которая-течет… Жидкость? Большое спасибо. Жидкость, которая приводит в действие говорящую голову, течет через неисчислимо мелкий мельничный лоток. Один велит «домовому» открыть шлюз, чтобы поток мог течь через отдельный лоток. Ноль приказывает оставить ворота закрытыми. — Существо быстро забарабанило по крышке стола, но Дитрих не был уверен в том, какое настроение это выражает. У человека это могло означать нетерпение или разочарование. Было ясно: Скребун пытался сообщить мысли, плохо соответствовавшие словарю, который предоставляла говорящая голова, так что Дитрих должен был извлекать значение из слов подобно тому, как нить вытягивают из шерсти.

Герр Увалень прислушивался к беседе со своего обычного места, небрежно прислонившись к дальней стене. Теперь он зажужжал и защелкал, и говорящая голова поймала обрывок из того, что он сказал, посредством автомата для «тихих звуков», которому Дитрих дал греческое название mikrofoneh.

— Какой толк от этой дискуссии?

Скребун ответил:

— Любое знание всегда полезно.

Дитрих думал, что высказывание было предназначено не для его ушей, и не выказал никаких эмоций — хотя и непроницаемые лица могли сказать о многом такому сдержанному на эмоции народу, как крэнки. Слуга, который обслуживал говорящую голову, слегка повернулся, и, хотя по его огромным граненым глазам нельзя было понять, куда именно они глядят, Дитрих почему-то решил, будто слуга смотрит именно на него, чтобы увидеть реакцию Дитриха. Мягкие верхние и нижние губы слуги сошлись вместе и разомкнулись в медленной, беззвучной вариации того, что священник распознал как крэнковскую улыбку.