Эйфория

Подождал, но никто не вышел на порог, поэтому я взобрался наверх, остановился на узкой галерее и постучал по одной из балок. Звук потонул в гуле голосов, доносившихся изнутри, – негромком, почти шепоте, но назойливом, как жужжание кружащего аэроплана. Я слегка отодвинул занавеску. И сначала меня едва не сбило с ног волной жара, потом запахом. В первой комнате устроились десятка три там – на полу или неловко примостившись на стульях, группками и поодиночке, перед каждым картинка. Много детей и подростков, но были и мужчины, и несколько женщин с детьми, и пожилые женщины. Люди перемещались по комнате целеустремленно и деловито, как в банке или редакции газеты, хотя в характерной манере там, откинувшись назад и словно скользя по полу босыми ногами. Периодически приходилось поворачивать голову к выходу, глотнуть чуть более прохладного и не такого зловонного, пропитанного человеческими испарениями воздуха; так пловец поворачивает голову, делая вдох. Запах человека – в отсутствие мыла, ванны, стирки, в отсутствие врача, который удаляет гнилые зубы и заживляет язвы, – резкий и едкий даже на улице, во время церемоний, но в помещении, где задернуты занавески, да вдобавок курится очаг, чтобы отгонять насекомых, от этого запаха можно запросто задохнуться. Постепенно я рассмотрел – засовывая голову внутрь и временами оборачиваясь подышать – их прибывшее имущество. Я-то считал две сотни носильщиков, поднимавшихся к анапа, некоторым преувеличением, но теперь понял, что это чистая правда.

Они привезли с собой книжные полки, и голландский комод, и маленький диван. Не меньше тысячи книжных томов выстроились на полках и грудами высились на полу. На журнальных столиках стояли керосиновые лампы. В большой комнате – два письменных стола. Повсюду коробки с бумагой и копиркой. Фотографическое оборудование. Куклы, кубики, игрушечная железная дорога и паровозики, деревянный хлев с животными, формовочная глина и все, что нужно для рисования. И громадные сундуки, пока еще не распакованные. В комнате поменьше я разглядел матрас, настоящий матрас, хотя поблизости никаких признаков пружинной сетки или каркаса кровати; одинокий матрас на полу выглядел неуместно и надменно. Я не мог взять в толк, почему там не хватают руками все эти вещи, не щелкают клавишами пишущей машинки, не вырывают страницы из книг, как всегда поступали те немногие детишки киона, которым открыт доступ в мой дом. Нелл и Фен установили порядок – и доверие, – о котором я и мечтать не смел.

Едва я подумал, что хватит уже шпионить и надо бы пойти в деревню поискать их, как малыш, сидевший в углу, шевельнулся, и я увидел ее. Она сидела скрестив ноги, на коленях у нее устроилась девчушка, а другая гладила ее волосы. Нелл показывала карточку женщине, сидящей перед ней. Женщина, сын которой истово пытался высосать хоть что-нибудь из груди, на вид абсолютно пустой, что-то сказала, и обе рассмеялись. Нелл черкнула в блокноте несколько слов и продемонстрировала следующую карточку. У там была забавная манера выдвигать вперед подбородок, и Нелл усвоила эту манеру. Они с женщиной закончили перебирать стопку карточек, и место информанта занял мужчина. Когда Нелл встала взять что-то со стола, я увидел, что она переняла их скользящую походку.

Первым меня заметил тот самый малыш, что прежде открыл мне обзор. Он вскрикнул, и Нелл подняла голову.

Жестом успокоив своих гостей, она подошла к двери.

– Это вы, – сказала она, словно и не рассчитывала встретиться вновь. Я надеялся на чуть более теплый прием. На ней были очки Мартина.

– Вы работаете.

– Я всегда работаю.

– Ваш багаж доставили. И вам построили дом, – глупо пролепетал я.

Она была такая маленькая, совсем как женщина там, а я фонарным столбом нависал над ней. Крошка, ерошившая ей волосы, превратила прическу в воздушный взбитый ком. Запястья ее были все такими же чересчур тонкими, но выглядела она отдохнувшей, и лицо обрело нормальный цвет. Я совершенно ошалел от ее присутствия рядом, в реальности чувство оказалось гораздо сильнее, чем в воспоминаниях. Обычно у меня с женщинами бывало ровно наоборот. Теперь я понимал, насколько отчаянно семь недель назад пытался не замечать, как она хороша. Я не запомнил ее губ и чуть выступающую припухлость по центру нижней. На ней была блузка, которой я не видел раньше, голубая в белый горошек. На этом фоне ее серые глаза светились. В очках моего брата она почему-то казалась совсем родной, моей. Но сейчас была серьезной, очень значительной, солидной. И здоровье покрепче, и эта ее работа. Она словно не знала, что ей со мной делать.

– Не хотел пропустить момент эйфории. И успел, верно? Вы сказали, это случается к концу второго месяца.

Она с трудом сдержала улыбку.

– Не опоздали. – Оглянулась на мужчину, которому показывала карточки. – Мы уже отчаялись вас увидеть.