Эйлин

Быть может, неделей раньше я тосковала бы по нормальному Рождеству, желала бы, чтобы у меня была возможность постучаться в чью-нибудь дверь, сесть за накрытый стол — чтобы там стояло блюдо с индейкой, или окороком, или ягненком, или жареной уткой, — и чтобы пожилой, но все еще красивый отец семейства с улыбкой отрезал бы каждому свою порцию. Я тосковала бы о любящей матери с жемчужными серьгами в ушах, о добром дедушке в свитере ручной вязки, о собаке с висячими ушами, о потрескивающих поленьях в камине. Быть может, если б я не встретила Ребекку, то уезжала бы из Иксвилла, полная сожалений. Быть может, я оплакивала бы свою неспособность добиться процветания, клялась бы Господу, что изменюсь, стану настоящей леди, буду как следует питаться три раза в день, сидеть прямо, как послушная девочка, вести дневник, ходить в церковь, молиться, носить чистую одежду, обзаведусь подругами, буду встречаться с парнями, буду ходить красивой походкой, заниматься стиркой, и так далее — что угодно, лишь бы это означало, что мне не придется свершать свой путь в одиночку, уезжая в холодное рождественское утро, подобно круглой сироте.

Но все обернулось так, что я покидала Иксвилл без сожалений, и я была не одна. Рита Польк безвольно сидела рядом со мной в «Додже» — спящая, молчаливая и почти достойная почтения в этом молчании. Ее ладони, широкие и посиневшие от холода, соскользнули на сиденье между нами, когда я повернула, следуя изгибу дороги. Я подняла их и мягко положила ей на колени.

Я медленно ехала по безлюдным улицам, мимо начальной школы, мимо средней школы, мимо ратуши. Я выбрала путь, ведущий мимо полицейского управления, чтобы сказать «прощай» позеленевшей медной табличке, широким окнам, люминесцентным лампам и грязному линолеумному полу внутри. Я ехала по Мэйн-стрит, серой и пустой в тусклом утреннем свете. Полоски желтого света протянулись от горизонта между низкими зданиями и озарили интерьер парикмахерской, золотистую надпись в окне булочной, смерзшуюся снежную жижу в сточной канаве перед иксвиллским почтовым отделением. Эти лучи то вспыхивали, то угасали все то время, пока я вела машину к выезду из города, как будто понимая, что не могу увидеть все это место разом — только вспышками, отдельными деталями. Ветер завывал в открытом окне и обжигал мое лицо, как будто кто-то свыше повелевал мне запомнить Иксвилл таким, в мерцании света и вое ветра: просто некое место на земле, город, похожий на любой другой, стены и окна, — ничего такого, что можно было бы любить, о чем можно было бы скучать или тосковать. Я включила радио, но на всех частотах передавали только рождественские песни или гимны, и я выключила приемник.

Я хотела бы снова испытать то краткое состояние покоя, которое ощутила, когда ехала по шоссе, ведущему на север. Мой разум был пуст, широко раскрытые глаза упивались зрелищем проплывающих мимо рощ и заснеженных пастбищ. Солнце мелькало между деревьями, и на одном из поворотов дороги ударило мне прямо в лицо, ослепив меня. Когда я снова смогла видеть, в нескольких ярдах впереди, преграждая мне путь, стоял олень. Я притормозила, глядя на животное, застывшее на месте. Олень смотрел на меня в ответ, чуть опустив голову, как будто я заставила его ждать. Я свернула на обочину и закрыла окно машины.

Миссис Польк все еще крепко спала, когда я оставила ее в автомобиле, брошенном возле дороги с мотором, работающим на холостом ходу. В баке оставалось достаточно бензина, чтобы двигатель не заглох еще несколько часов. Я надеялась, что она успела открыть глаза, чтобы оценить то место, где я оставила ее. Если бы я должна была умереть, этот прекрасный заснеженный перелесок, безмолвный и холодный, отражающий голубое сияние ясного утреннего неба, был бы едва ли не самым лучшим местом. Я попрощалась с «Доджем» и направилась к оленю, все еще стоящему недвижно. Из его ноздрей вырывался пар и повисал в воздухе между нами, словно стайка призраков. Я подняла руку, словно бы для того, чтобы поприветствовать благородное животное. Олень не сводил с меня огромных черных глаз, полных испуга, но при этом добрых, морда его была чуть тронута инеем, рога парили над головой, подобно короне. Я помню, как остановилась рядом с оленем; его дрожащее тело было мощным и крепким. На глазах у меня все-таки выступили слезы. Я открыла рот, чтобы заговорить с оленем, но он сорвался с места и поскакал прочь от дороги, к опушке, а потом скрылся среди деревьев. Вот и всё. Я плакала и размазывала слезы по лицу, чтобы стереть с него кровь, и шла все дальше, а мои ноги с хрустом взламывали корочку наста на снегу.

Когда несколькими милями дальше, у перекрестка дорог, я поймала машину, направляющуюся на юг, я сказала водителю, что мать побила меня и вытолкала из автомобиля. Мужчина протянул мне термос, полный виски. Я сделала глоток и заплакала еще сильнее.

— Ну-ну, — промолвил он, похлопав меня по бедру крепкой обветренной ладонью.