Эйлин

Когда я с опозданием вернулась с обеда, офисные дамы неодобрительно покосились на меня. Настроение и самочувствие у меня значительно улучшились; я сбросила пальто на стул, зубами стянула бесполезные перчатки, пальцем выковыряла засохшую слизь из уголков глаз и потерла ладони, чтобы согреть их. Миссис Стивенс болтала с надзирателем, а новенький парнишка позвякивал своими наручниками. Это был полноватый светловолосый подросток с курносым носом, крупными мясистыми руками, но с узкими, как у девочки, плечами. Я запомнила его. Он щурил глаза, пытаясь не заплакать, и это тронуло меня. Парень стоял напротив меня — было видно, что в дополнение к наручникам его «обезопасили» успокаивающими лекарствами. Я спросила его имя и записала в бланк, измерила вес и рост, отметила цвет глаз, проверила наличие шрамов на лице и протянула ему стопку накрахмаленной форменной одежды синего цвета. Я чувствовала себя санитаркой — заботливой, но при этом сухо-спокойной. Я тихо говорила с ним, фотографировала его. Я запомнила выражение его лица в видоискателе — странная пассивная смесь покорности и ярости, кроткая грусть. Фотографирование этого мальчика подбодрило меня — точно так же, как вид дохлой мыши в бардачке моей машины. «Я рада, что я — не ты» — вот что я ощущала. Все это время надзиратель стоял позади парнишки, скрестив руки на груди и ожидая, когда ему нужно будет поставить на бланке свою подпись. Два охранника торчали поблизости на тот случай, если мальчик попытается сбежать или напасть на меня — хотя ни один из новоприбывших узников никогда этого не делал. Насколько я помню, этому парню было не более четырнадцати лет. Полагаю, моя душа потянулась к нему потому, что я была в хорошем настроении, а он был довольно низким и пухлым для своего возраста, и по скорби на его лице я заключила, что он, как и я, был странным ребенком, которого глубоко ранил жестокий окружающий мир, сделав его напряженным и недоверчивым. Когда я ставила папку с его личным делом в картотеку, я прочитала, в чем его обвиняют: детоубийство посредством утопления.

Проводя эти процедуры приема, я чувствовала себя нормальным, обычным человеком, занимающимся своими рутинными делами. Я наслаждалась тем, что у меня есть четкий набор инструкций и я могу просто следовать протоколу. Это давало мне ощущение того, что у меня есть некая цель, и так мне было намного проще. Я могла ненадолго оторваться от бешеного, громкого вращения у меня в мозгу. Я уверена, что люди считали — и до сих пор считают — меня странной. За последние пятьдесят лет я сильно изменилась, конечно же, но некоторые в моем присутствии чувствуют себя неуютно. Однако сейчас это происходит совершенно по другим причинам. Боюсь, ныне я слишком откровенна, слишком любезна. Я слишком страстная, слишком несдержанная, слишком общительная для старухи. Но в те времена я была просто странной девушкой, неуклюжей и молодой. Тогда подавленная тревожность не была в такой моде, как сейчас. Если сегодня я увижу в зеркале свой прежний ничего не выражающий взгляд, это приведет меня в ужас. Оглядываясь назад, могу сказать, что у меня практически не было должного воспитания. В конце концов, имелась причина тому, что я работала в тюрьме. Я была приятным в общении человеком. Думаю, я предпочла бы стать кассиршей в банке, но ни один банк не взял бы меня на работу. И, полагаю, к лучшему. Сомневаюсь, что прошло бы много времени, прежде чем я украла бы из кассы столько денег, сколько смогла. Тюрьма была безопасным местом работы для меня.

Часы посещений наступили и прошли. Меня радовал вид уродливой коричневой кожаной сумочки, свисающей на потертом ремешке со спинки моего рабочего стула. Если б кто-нибудь задел ее, револьвер, лежащий в сумочке, ударился бы о полую металлическую ножку стула. Я гадала: что подумала бы Ребекка, если б узнала, что я вооружена? Мне смутно помнилось, что ношение огнестрельного оружия — признак дурного вкуса. Охота была уделом либо невероятных богачей, либо грубых представителей низшего класса, необразованной деревенщины, примитивных типов, людей тупых, бездушных и уродливых. Насилие было всего лишь одной из телесных функций, такой же обычной, как потение или тошнота. Оно стояло на одном уровне с сексуальным соитием и, похоже, часто переплеталось с ним.