Эйнштейн

Фантова отмечала, что часто Эйнштейн, измученный бессонницей, утром отказывался умываться, одевался крайне неряшливо, однако 21 декабря все нью-йоркские газеты запечатлели его элегантным, в красивом строгом костюме — он пришел на свадьбу молодого Томаса Баки. В том же месяце к нему обратился за советом профессор физики Альберт Шадовиц, которого вызвали в подкомитет Маккарти; Эйнштейн уже не советовал категорически молчать, но сказал (по воспоминаниям Шадовица): «Во всем ссылайтесь на меня и на Первую поправку — вы же американец, и мы оба уважаем американскую конституцию». В июле следующего года Шадовиц на допросе в подкомитете действительно в каждой фразе ссылался на Эйнштейна и был оправдан…

В январе 1954 года Дюкас и Натан решили за Эйнштейна, что ему не следует читать письма от Эдуарда и те, где говорится о нем, — «чтобы не беспокоить». (Заодно она перестала передавать письма от Ганса.) Эйнштейн на это согласился и, когда Зелиг попытался пробудить в нем интерес к сыну, ответил: «Вы, наверное, уже задавались вопросом, почему я прекратил переписку с Теде. Причиной тому некий внутренний запрет, природу которого я сам не могу проанализировать. Но он связан с моей уверенностью в том, что если я снова окажусь в поле его зрения, это пробудит мучительные чувства». Мучительные — для кого? Твен тоже отказывался читать письма от дочери из лечебницы, признавшись потом, что ему не хотелось волновать себя…

По-прежнему его изводили вопросами о религии — очень уж двусмысленно высказывался. 3 января он писал философу Эрику Гуткинду: «Слово „Бог“ для меня не более чем плод и проявление человеческой слабости, а Библия — собрание достойных, но все же по-детски примитивных легенд. И никакие даже самые тонкие их толкования не изменят моего к ним отношения… иудаизм, как и все другие религии, является воплощением самых детских суеверий». Вроде бы все ясно, но тут же, возвращаясь к описанию своего чувства преклонения перед законами природы, он называл его «религиозным». Это всех запутывало. Макс Яммер, его знакомый из Принстонского университета, даже написал книгу «Эйнштейн и религия» (1999), называя его систему взглядов «космической религией». Эйнштейн — Мюзаму, 30 марта: «Я глубоко религиозный неверующий… Это какой-то новый вид религии».

Но обычные верующие и тем паче служители церкви такой религии не признавали. Президент исторического общества Нью-Джерси писал ему: «Мы уважаем Ваше учение, доктор Эйнштейн; но есть одна вещь, которую Вы, кажется, не усвоили: Бог есть дух и не может быть обнаружен через телескоп или микроскоп…» Основатель ассоциации Храма Распятия из Оклахомы: «Профессор Эйнштейн, я верю, что каждый христианин в Америке скажет вам — „Мы не поступимся своей верой в нашего Бога и сына его Иисуса Христа, и мы предлагаем вам, если вы не верите в Бога нашего народа, отправиться туда, откуда пришли… заберите вашу сумасшедшую, ложную теорию эволюции (! — М. Ч.) и возвращайтесь обратно в Германию, откуда явились, либо прекратите попытки разрушить веру людей, приютивших вас“».

Ученым его высказывания тоже не нравились. Соловин просил не называть «космическое чувство», о котором твердил его друг, религией. Ответ: «Я хорошо понимаю Вашу антипатию к термину „религия“, когда он относится к эмоциональному, психологическому ощущению, столь отчетливо выраженному у Спинозы. Но у меня нет лучшего термина, чтобы обозначить чувство уверенности в разумной основе действительности и в ее принципиальной доступности человеческому разуму. Там, где этого чувства нет, наука вырождается в бездушный эмпиризм. Мне наплевать на то, что духовенство наживает на этом капитал. Против такой наживы все равно нет лекарства».

В начале года его навестил Гейзенберг, автор ненавистного принципа неопределенности; войну тот провел дома, работая, в частности, над немецким ядерным проектом, после войны возглавил в ФРГ Комитет по атомной физике и протестовал против применения ядерного оружия. Эйнштейн был с ним любезен и провел целый день, обсуждая кванты, но не простил — по словам Фантовой, называл гостя нацистом. Но, видимо, в беседе с Гейзенбергом он что-то для себя почерпнул: начал новую работу по единой теории поля с Брурией Кауфман. Правда, был уже не так уверен в себе, как прежде. Луи де Бройлю, 8 февраля: «Я, должно быть, выгляжу страусом, прячущим голову в релятивистский песок, чтобы не видеть зловредных квантов». Дневник Фантовой, 20 февраля: «Говорит, что нашел какой-то новый поворот в своей теории, который ее упростит. Надеется, что ошибок не будет». 21 февраля: «Не нашел ошибок, но уже не так восхищен новой теорией, как вчера…» Заходил Паули, тоже говорили о квантах, Эйнштейн был так же непоколебим, и Паули писал Борну: «Он верит в некую философскую преюдицию, некую „реальность“».