Эйнштейн гуляет по Луне. Наука и искусство запоминания

Мы пересекаем улицу и уходим от Беверли и Кэрол. Я впервые остаюсь наедине с E.P. Он не знает, кто я такой и зачем иду с ним рядом, но кажется, что он понимает, что у меня добрые намерения. E.P. смотрит на меня и сжимает губы, и я вижу, что он размышляет, что бы сказать. Я не пытаюсь нарушить молчание – напротив, позволяю ему затянуться, чтобы посмотреть, к чему приведет E.P. ощущение дискомфорта. Наверное, я надеюсь на мимолетное осознание того, как это странно выглядит – эта сценка без пролога. Но никакого осознания не происходит, или же E.P. не позволяет ему выплыть на поверхность. Я понимаю: он в ловушке экзистенциального кошмара, совершенно слепой в мире, который его окружает. Мне хочется помочь ему спастись, пусть даже на секунду. Хочется взять его за руку и встряхнуть. «У вас редкое расстройство памяти, – готов сказать я. – Последние 50 лет для вас потеряны. Меньше чем через минуту вы забудете, что мы с вами об этом говорили». Я представляю себе ужас, который нахлынет на него, – минутное прозрение, бесконечная пустота, которая разинет свою пасть перед ним и тут же закроет. А потом проезжающая машина или чирикнувшая птица затолкнет его обратно в раковину забвения. Но, конечно, я ничего этого не говорю.

«Мы уже далеко ушли», – произношу я и показываю, откуда мы пришли. Мы поворачиваемся и идем обратно по улице, название которой он не помнит, мимо приветствующих нас соседей, которых он не узнает, к дому, которого он не знает. У дома стоит машина с тонированными стеклами. Мы останавливаемся, чтобы взглянуть на наши отражения. Я спрашиваю E.P., что он видит. «Какого-то старика, – отвечает тот. – И все».

Глава 5 Дворец памяти

Мы с Эдом договорились о еще одной встрече перед его возвращением в Европу. Он хотел пересечься со мной в Центральном парке, где никогда прежде не бывал и куда считал необходимым наведаться во время путешествии по Америке. Рассмотрев голые ветви деревьев и спортсменов, совершавших дневную пробежку вдоль Резервуара, мы оказались в южной оконечности парка, через улицу от отеля Ritz-Carlton. Стоял мороз, дул пронизывающий ветер, и это совершенно не располагало к размышлениям и уж тем более к запоминанию.

Но, несмотря на это, Эд настоял, чтобы мы оставались на улице. Он вручил мне свою трость и играючи взобрался на один из больших камней на границе парка – очевидно, испытывая боль в своих пораженных хроническим артритом суставах. Окинув взглядом окрестности и отметив «идеальную величественность» этого места, Эд пригласил меня присоединиться к нему на вершине камня. Он пообещал за час обучить меня паре базовых техник запоминания. Трудно было представить, что мы смогли бы выдержать дольше на такой погоде.

«Должен тебя предупредить, – сказал Эд, осторожно усаживаясь и скрещивая ноги. – Ты быстро перейдешь от благоговейного уважения к людям с хорошей памятью к "а, это все дурацкие трюки", – он замолчал и склонил голову к плечу, словно бы выжидая, не будет ли у меня как раз такой реакции. – И ты будешь не прав. Это просто одна из фаз, через которую придется пройти».

Он начал свой урок с самого главного принципа мнемоники – «вдумчивого кодирования». Наша память была создана не для нашего современного мира, объяснил он. Наша память – как и наше зрение, наши способности к языкам и прямохождению и все остальные биологические способности – эволюционировала в процессе естественного отбора в условиях, совершенно отличных от тех, в которых мы живем сегодня.

Большая часть эволюционных процессов, превративших примитивный мозг наших предшественников в мозг, который служит (иногда плохо) нам сегодня и благодаря которому мы говорим, мыслим символами и страдаем неврозами, произошла в плейстоцене – в эпоху, начавшуюся 1,8 млн лет назад и окончившуюся всего 10 000 лет назад. В тот период – а в некоторых изолированных местах такое происходит и в наше время – люди жили как охотники и собиратели, и потребности, связанные с таким образом жизни, сформировали мозг, который мы используем сегодня.

Любовь к сладкому и жирному отлично служила человеку в мире, где питание было редким и скудным, но в мире вездесущего фастфуда она только мешает. Так же и наша память не совсем адаптировалась к нашей информационной эре. Задачи, подобные тем, что мы решаем при помощи памяти в наши дни, не могли возникнуть в условиях, в которых эволюционировал наш мозг. Нашим предкам не требовалось запоминать номера телефонов, слово в слово помнить инструкции боссов, курс американской истории или (возможно, потому что они жили сравнительно небольшими устойчивыми группами) имена дюжин незнакомцев на коктейльной вечеринке.

Наши предки – гоминиды и древнейшие люди – помнили другие вещи: где найти еду и припасы; какие растения съедобны, а какие ядовиты; как дойти домой. Именно на эти способности памяти они полагались ежедневно, и именно это является фактором (или по крайней мере одним из факторов) того, что наша память эволюционировала: нужно было удовлетворять все эти потребности.