Эйнштейн: Жизнь, смерть, бессмертие

Фраза: "Да, я нажал на кнопку" - может быть понята таким образом, будто Эйнштейн считал свое письмо Рузвельту причиной катастрофы, обрушившейся в 1945 г. на Хиросиму и Нагасаки и нависшей над всей Землей. Такое впечатление осталось, по-видимому, у Антонины Валлентен и высказано в приведенном отрывке. Эллен Дюкас сказала однажды, что фраза: "Да, я нажал на кнопку" - не соответствует характерному для Эйнштейна представлению о значении его личности и его поступков для судеб человечества. Эйнштейну было органически чуждо представление о зависимости больших исторических событий от воли выдающихся людей - "творцов истории". Себя он во всяком случае не причислял к таким творцам - подобная мысль, как и вообще мысли о себе, о своей роли в науке и в истории, никогда не приходила и не могла прийти Эйнштейну в голову. Он в абсолютной степени владел искусством толстовской "зеленой палочки"; вернее, отрешенность от мыслей о себе была для него не искусством, а органическим свойством внутреннего мира.

276

К этому следует прибавить, что письмо Рузвельту для всех знакомых с историей работ по ядерной энергии не могло соответствовать выражению "я нажал на кнопку". Не этот эпизод был причиной глубокой трагедии, которую ощущал Эйнштейн в 1945 г. и в последующие годы. Трагедия атомной бомбы была лишь наиболее тяжелым выражением того, что мучило Эйнштейна издавна. С присущим ему чувством личной ответственности за все зло, которое существует в мире, он особенно глубоко переживал большую, многовековую трагедию иррационального и разрушительного использования достижений разума. Разум человечества ищет гармонию в природе и по своим внутренним тенденциям ведет общество к гармонии, к рациональной организации общественной жизни. Но в антагонистическом обществе плоды разума могут стать отравленными, и каждая научная идея, каждое открытие внутреннего ratio мира могут стать оружием иррациональных сил. Подобные мысли Эйнштейн высказывал не раз в течение многих лет. Теперь речь шла о применении одного из основных выводов теории относительности. Но Эйнштейн ощущал свою ответственность за характер указанного применения не потому, что он был создателем теории относительности, - Эйнштейн никогда не думал о себе как о ее создателе, и вообще строй его мыслей исключал подобные самооценки. Слияние с коллективным разумом человечества, чувство ответственности за науку в целом делали для Эйнштейна таким тяжелым новый акт длительной трагедии научного творчества. Эта тяжесть не подрывала уверенности в том, что человечество может устранить опасность атомной войны и использовать плоды науки для созидания. Сама по себе атомная энергия не угрожает человечеству - ему угрожает злоупотребление новыми силами природы. "Открытие ценных атомных реакций, - писал Эйнштейн, - так же мало грозит человечеству уничтожением, как изобретение спичек; нужно только сделать все для устранения возможности злоупотребления этим средством".

Эйнштейн говорил, что атомная энергия приводит к количественному возрастанию срочности и важности старой проблемы. "Освобождение атомной энергии не создает повой проблемы, но делает более настоятельным разрешение старой проблемы", - писал Эйнштейн в ноябре 1945 г. Проблема состоит в возможности агрессивного и

277

разрушительного применения научных открытий. Эйнштейн верил в грядущее радикальное разрешение этой старой проблемы, в перестройку общества на рациональных началах и в полное использование научных открытии в интересах людей.

Однако эта уверенность, в свою очередь, не устраняла трагедии, не позволяла Эйнштейну забыть о том, что произошло вчера в Хиросиме и может произойти завтра в другом городе. Она не освобождала Эйнштейна от ощущения моральной ответственности за пути использования науки. Всю свою жизнь Эйнштейн не мог примириться с общественными противоречиями, забыть о них хотя бы на минуту, опуститься до социального и этического равнодушия и житейских компромиссов.

В мае 1946 г. Эйнштейн говорил о трагедии атомной бомбы с Ильей Эренбургом. Приведем прежде всего отрывок из воспоминаний Эренбурга.

"Эйнштейну, когда я его увидел, было за шестьдесят лет; очень длинные седые волосы старили его, придавали ему что-то от музыканта прошлого века или от отшельника. Был он без пиджака, в свитере, и вечная ручка была засунута за высокий воротник, прямо под подбородком. Записную книжку он вынимал из брючного кармана. Черты лица были острыми, резко обрисованными, а глаза изумительно молодыми, то печальными, то внимательными, сосредоточенными, и вдруг они начинали смеяться задорно, скажу, не страшась слова, по-мальчишески. В первую минуту он показался мне глубоким стариком, но стоило ему заговорить, быстро спуститься в сад, стоило его глазам весело поиздеваться, как это первое впечатление исчезло. Он был молод той молодостью, которую не могут погасить годы, он сам ее выразил брошенной мимоходом фразой: "Живу и недоумеваю, все время хочу понять..."" [9]

9 Эренбург И. Собр. соч., т. 9. М., 1967, с. 520.