Эйнштейн

Однако никто и никогда не вел себя с ним подчеркнуто грубо. В начальной «народной школе» к нему относились, как к рохле-мечтателю. Он был единственным евреем в школе, где катехизис входил в обязательную программу, но ни разу не подвергался остракизму, ни в какой форме. В речах священника не сквозило никакой враждебности к народу, который «Христа распял». На уроках Закона Божьего, на которых он безропотно присутствовал, учитель ни разу не возложил на него вину за богоубийство. Он добросовестно учил историю из Нового Завета. Кстати, он всегда будет симпатизировать личности Христа, тогда как Спиноза и Маркс казались ему образцовыми сынами его народа.

Однако посреди тусклых красок чернил и пыли проступает филигранью воспоминание об колких замечаниях его однокашников по поводу его национальности. Никакой грубости, драк, стычек. Только невидимая рана от убийственных слов. Уязвленное самолюбие от оскорблений и двусмысленностей. Альберт Коэн[10] в память о единственном оскорблении, нанесенном ему в детстве, написал «О люди, братья мои».

Эйнштейн напишет: «Как только сын евреев начинает ходить в школу, он сразу замечает, что отличается от остальных детей, которые относятся к нему не так, как к своему…Чувство непохожести легко может сопровождаться некой враждебностью».

Его отношения с иудаизмом были под стать его характеру. Несдержанному, доходящему до крайностей, порой ударяющемуся в гротеск, но всегда цельному. Как только Альберту пришла пора учиться читать, ученик раввина стал регулярно приходить учить его Торе. Мальчик оказался усидчивым, увлеченным библейской историей, завороженным идеей о высшей силе, правящей миром. Он проявит незаурядное благочестие, выходящее за рамки семейных традиций и заставляющее иронизировать его отца. Альберт даже будет составлять молитвы к Всевышнему, псалмы собственного сочинения, проникнутые лиризмом, в которых он возносил хвалу Богу, создавшему мир. Однако к двенадцати годам этот почти мистический пыл исчез внезапно и необъяснимо. Вместо него Эйнштейн два десятка лет будет выказывать безрассудное недоверие к правоверию в любой форме. Он превратится в вольнодумца, фанатичного атеиста. «Только приехав в Берлин, я снова почувствовал себя евреем, — напишет он, — и в основном из-за чужих взглядов». Эйнштейн — еврей сартровского плана?[11] Мысль занимательная, но его дальнейшая поддержка сионизма не оставляет от нее камня на камне.

Двенадцать лет: Альберт порвал с Богом своих отцов. Мистический кризис завершился. Прекратились молитвы к Всевышнему. Альберт открывает другой объект для поклонения — евклидову геометрию. Читая страницы первого научного труда, он благоговеет, впадает в экстаз, восхищается; это настоящее озарение. Вспоминая о своем открытии и том учебнике геометрии, он говорил о «священной книжечке». Он рассматривал фигуры из теоремы Пифагора с тем же чувством глубокого почтения, с каким еще совсем недавно углублялся в изучение скрижалей Завета. Эти прямые придали новый смысл его существованию, задали новое направление мысли. Аккуратность кругов, неопровержимость аксиом перенесли его от тайн небесных сфер в глубины абстракции и чистого познания. Он предался новой религии, религии знания, с той же набожностью, с какой еще вчера предавался библейскому Богу. Просто теперь его молитвы были обращены прежде всего к самому себе. Устав от Бога, его сердце больше не обращается к ангелам. Его псалмы станут зашифрованными посланиями.

Но изменило ли Эйнштейна обращение в новую веру? В тот день, как и накануне, когда он еще был верующим, и до последнего вздоха он будет искать прежде всего ключи от Вселенной.

Мюнхен, 1891 год. Два года назад перед ним раскрылись зарешеченные ворота гимназии Луитпольда. Внутри ее он живет отшельником. Здесь царит железная хватка. Здесь работает образовательная машина, а не орудие мысли. И когда разговор заходит о «научной или литературной дисциплине», улавливают прежде всего слово «дисциплина». Латынь и греческий — фундамент обучения. Эйнштейн их на дух не переносит. Математика, в которой Альберт не имеет себе равных, — второстепенный предмет. Они здесь не для того, чтобы умничать. Сюда приходят учиться. Декламировать, а не рассуждать. Думать самостоятельно равнозначно бунту. Эйнштейн рассказывает: «В начальной школе учителя казались мне сержантами, в гимназии — лейтенантами».

Крики мальчиков во дворе, властно-злобные окрики учителей сливаются в его голове в странный шум. Для Эйнштейна каждое утро, когда звонит звонок, убивают Моцарта[12]. Единственный луч надежды просачивается в щель двери учителя Рюсса. Альберт наслаждается его уроками с выходом на современную культуру. Гете, Шиллер, Шекспир, которого он прочел в очень раннем возрасте. Но уроки Рюсса быстро заканчиваются, и отчаянию ученика Эйнштейна не видно конца.