Эйваз

В свой мир я никого не допускаю, и все чаще он напоминает мне крохотный отель-капсулу, в котором есть место только для одного.

Вставать у меня на пути – крайне опасно: подобно трюмам, заполненным соленой водой в затонувшем океанском лайнере, я наполнена – бесстрашием. У меня нет ни имени, ни прошлого: я – эфемерная субстанция, человек без лица, я практически не существую. И все чаще мне кажется, что я – бездушный призрак, я – затерявшийся пилигрим, обреченный на скитания по этому безумному миру.

Мое бесстрашие вполне объяснимо – это следствие давно укоренившегося внутри меня безразличия не только к смерти, но и к благам жизни, к маячащей на горизонте неизвестности и пронизывающей невозмутимости от происходящего вокруг. Губительная для человеческой души невозможность прочувствовать то, что привыкли ощущать и пропускать через свое сердце большинство людей, засела внутри меня и заковала, словно пленника, в кандалы.

Рамки моего мира раздвинуты ровно настолько – насколько это необходимо. Я не живу шаблонами и чужим мнением, не маркирую людей ярлыками, не измеряю статусами: генерал может оказаться последним мерзавцем, а рядовой – отдать за тебя жизнь. У меня свой собственный принцип ценностей. Ветхие показатели – «уже поздно» или «еще рано» для меня не существуют. Я живу в глубинах своего мира, но легко поднимаюсь на поверхность, мгновенно адаптируясь к любым обстоятельствам. Не имею пристрастий: еда – чтобы есть, вода – чтобы пить. И то и другое вижу лишь как вынужденную составляющую для поддержания жизни – не более.

У меня нет близких, нет дома, нет друзей, нет привязанностей и слабостей, которыми обычно дорожат люди. Я – ярко выраженный интроверт, мне комфортнее в собственном вакууме. Шумные вечеринки и праздники для меня не существуют – это пустое. Рождественская ночь в моей жизни подобна десяткам других – серых и унылых среди зимы. Я не люблю суматоху, скопления людей и массовые гулянья. Дни рождения проходят незаметно. Мне не понять, для чего люди придумали все эти торжества и веселья.

Возможно, это и есть причина тому, почему я принципиально не замечаю счастливых лиц, ярких витрин и калейдоскопа разноцветных огней.

Удивить или разжалобить меня – нелегко. Детский смех или мужские слезы – это всего лишь психофизиологические чувства людей. Мне чуждо разделить с кем-то радость или посочувствовать горю. Внушить страх или заставить любить – не стоит и пытаться. Мои мысли и чувства никогда не выходят из-под контроля. А в приоритете – только свобода.

Шантажировать или давить на меня бесполезно – болевые точки, вынуждающие играть по чьим-то правилам против собственной воли, у меня отсутствуют. Ведь у меня нечего отнять.

Я, подобно зашоренной лошади, двигаюсь вперед, напролом к финишу, к моей главной цели, не обращая внимания на трудности и приоткрывая дверь в свой мир лишь тем, кто может помочь мне скорее приблизиться к заветной мечте. Остальное, как ненужный сор, безжалостно отметаю в сторону.

Такой подход делает меня независимой перед обстоятельствами и людьми. Уязвимость – вот что не хотелось бы испытать в жизни. Позволить себе быть к чему-то привязанной, в кого-то влюбленной, кем-то дорожить – не по мне. Обрастать ненужным грузом – это лишнее, я двигаюсь по жизни легко и порой сама не знаю, где окажусь завтра.

Так что моя жизнь – это, пожалуй, единственное, чем я обладаю в полной мере. Но и ей не дорожу настолько, чтобы это могло заставить в трудный час сложить оружие к ногам моего врага. Я предпочту хрипеть в предсмертной агонии – если такое случится! – но увидеть, как истекает кровью тело чудовища в человеческом обличье. Конечно, я не спешу умереть, но и не хватаюсь за жизнь, как хватаются многие.

Думаю, что именно такие люди, как я – своеобразный концентрат недремлющего безрассудства – опаснее самого дьявола.

* * *

После многолетней жизни в молитвах и медитациях на «крыше мира», окутанной тайной и почти недоступной за пределами высокогорных территорий, для меня стало очевидным – несмотря на удовлетворение от каждого прожитого здесь дня, я не гожусь для вечной жизни в монастыре.

Я – не искатель божественной красоты. Я не чувствую вкус каждого слова молитвы. Меня не волнует неизбежность круговорота Сансары с бесконечным перевоплощением душ и не тревожит отсутствие просветления…

Словно с самого начала мне был уготован иной путь – возможно, тот, где придется бежать по раскаленным ступеням презрения и срывать лики прошлого с обшарпанных стен в переулках жестокости. Где придется до беспамятства напиваться теплым грогом в обществе обворожительной мести, а просыпаться на рассвете в объятиях фригидного коварства. Тот путь, где тайком с черного хода, на ощупь смогу пробираться в логово безрассудства и украдкой от всех варить бульон охрипшему хладнокровию – напевая под нос романсы и пританцовывая с одинокими звездами.