Эйзенхауэр. Солдат и Президент

10 марта умер Дэвид Эйзенхауэр. И у его сына едва хватило времени на то, чтобы кратко упомянуть этот факт в дневнике. На следующий день Эйзенхауэр записал, что "война — штука жестокая, она не оставляет времени даже для самых глубоких и святых чувств". В тот вечер он ушел с работы в полвосьмого вечера, "сил больше ни на что не осталось". 12 марта, в день похорон в Абилине, он запер дверь своего кабинета на полчаса, чтобы поразмышлять о своем отце и составить панегирик. Он хвалил отца за "безукоризненную честность, гордую независимость, образцовую сдержанность", а также за его "непоказную, спокойную, скромную" манеру держаться. "Я горжусь своим отцом, — писал Эйзенхауэр, его единственное сожаление состояло в следующем: — Мне было очень трудно выразить глубину моей любви к нему" *7.

Измотанный, злой на свою страну за неподготовленность к войне, злой на Макартура и военно-морской флот за ее ведение, злой на то, что застрял в Вашингтоне, Эйзенхауэр однажды чуть не потерял контроль над собой в присутствии Маршалла. Случилось это 20 марта в кабинете Маршалла. Маршалл и Эйзенхауэр обсуждали какие-то детали присвоения звания одному из офицеров. Вдруг Маршалл наклонился и сказал, что в минувшей войне звания получали штабные офицеры, а не те, кто воевал на фронте, а в этой войне он изменит подобное положение на противоположное.

— Возьмем ваш случай, — добавил он. — Мне известно, что один генерал рекомендовал вас на должность командира дивизии, другой — на должность командира корпуса. Все это очень хорошо. Я рад, что они высокого мнения о вас, но вы останетесь здесь, на своем месте, и все тут! — Переходя к следующему вопросу, Маршалл пробормотал: — Это может показаться жертвой с вашей стороны, но тут уж ничего не поделаешь.

Побагровевший Эйзенхауэр взорвался:

— Генерал, я с интересом ознакомился с вашим мнением, но хочу, чтобы вы знали: мне наплевать на ваши планы повышений в том, что касается меня. Я прибыл на эту должность из действующей армии и стараюсь выполнять свой долг. И я буду здесь, пока вы того пожелаете. Если даже это прикует меня цепью к столу!

Он отшвырнул стул и направился к двери, до которой было десять шагов. Пока он шел к ней, он взял себя в руки, повернулся и ухмыльнулся. Ему показалось, что на губах Маршалла промелькнула улыбка *8.

Улыбнулся Маршалл или нет, но, вернувшись в свой кабинет, Эйзенхауэр дал волю гневу. Он сел за стол и выплеснул свои чувства в дневник. Мысль о том, что он проводит войну в Вашингтоне, вдали от театра боевых действий, сводила с ума. Она казалась несправедливой. Спокойное безличное отношение Маршалла лишь усугубляло гнев. Он проклинал Маршалла за то, что тот играет с ним; он проклинал войну и собственное невезение.

На следующее утро Эйзенхауэр перечитал написанное накануне, покачал головой, вырвал лист из дневника и сжег его. А затем написал новый текст. "Гнев ничего решить не может, он даже мешает думать ясно. В этом отношении Маршалл меня несколько озадачивает". Маршалл гневался на глупость больше, чем кто бы то ни было, "но он так быстро берет себя в руки, что, я уверен, все это делается, чтобы произвести эффект". Эйзенхауэр завидовал этому качеству Маршалла и признавался: "Я бушевал целый час! В течение многих лет я воспитывал в себе сдержанность, но вчера я сорвался" *9.

Неделю спустя Маршалл рекомендовал Эйзенхауэра к присвоению звания генерал-майора (временно). В своей рекомендации президенту Маршалл объяснил, что Эйзенхауэр по существу не штабной офицер, а подчиненный ему командир. Первая реакция приятно удивленного Эйзенхауэра была такова: "Из этого следует, что, когда я наконец попаду в действующую армию, я получу дивизию". Много лет спустя в своих мемуарах он писал, что "часто думал", не оказали ли на Маршалла благоприятное впечатление его вспышка гнева и то, как он с ней справился, закончив все своей широкой ухмылкой *10.

Возможно, но маловероятно. К тому времени Маршалл уже продвигал Эйзенхауэра вверх, постоянно расширяя сферу его ответственности. В январе он взял его с собой в качестве главного помощника на первые военные переговоры с англичанами и поручил ему подготовку американской позиции по стратегии в мировой войне. В середине февраля он назначил Эйзенхауэра начальником ОВП и, следовательно, своим главным офицером по оперативному планированию. 9 марта в рамках общей реорганизации Военного министерства ОВП был переименован в оперативный отдел (ОПО), функции его были расширены, а начальником был назначен Эйзенхауэр. Постоянный рост Эйзенхауэра доказывал, что Маршалл, независимо от того, что Макартур называл "чертовым темпераментом Айка", считал его потенциал неограниченным.

К началу апреля под руководством Эйзенхауэра в ОПО работало сто семь офицеров. Поскольку отдел занимался и перспективным и текущим планированием, он по существу служил для Маршалла командным пунктом и был связан с деятельностью армии по всему миру, что давало Эйзенхауэру широту взгляда, которую ему не мог бы дать никакой другой пост.