Эйзенхауэр. Солдат и Президент

Письмо это оказалось сущей мукой для Эйзенхауэра. Со времени Форт-Мида, четверть века тому назад, Эйзенхауэр и Пэттон мечтали воевать вместе. Теперь они по сути осуществили свою мечту в величайшей войне в истории человечества. Но темперамент Пэттона поставил все под угрозу. Эйзенхауэр признавался: "Ни одно письмо, которое мне пришлось писать за всю мою военную карьеру, не вызывало у меня такой боли, как это, и не только из-за нашей долгой и крепкой личной дружбы, но и по причине моего преклонения перед твоими военными талантами". Но закончил он письмо весьма твердо: "Уверяю тебя, что я не буду терпеть поведение, подобное описанному в прилагаемом рапорте, кто бы ни был нарушителем" *57.

Эйзенхауэр надеялся, что история эта не получит развития, но, когда генерал бьет рядового, такое скрыть не удается. Пресса в Сицилии пронюхала об этом. 19 августа Димари Бесс из "Сатердей ивнинг пост", Меррил Мюллер из Эн-Би-Си и Квентин Рейнолдс из "Колльер" пришли к Смиту и сказали, что они располагают фактами, но не хотели бы беспокоить генерала Эйзенхауэра. Они предложили сделку: если Пэттона сместят, они готовы похоронить эту историю.

Когда Смит принес это предложение в кабинет Эйзенхауэра, Эйзенхауэр грустно заметил: "Возможно, мне в конце концов придется с позором отослать Джорджи Пэттона домой". Он пригласил корреспондентов в свой кабинет, где чуть ли не умолял их позволить ему сохранить Пэттона. Эйзенхауэр сказал им, что "эмоциональное напряжение и импульсивность Пэттона — это как раз те качества, которые делают его в сложных ситуациях прекрасным армейским командующим. Чем сильнее он жмет на людей, тем больше жизней он спасает". Эйзенхауэр представил дело так, будто победа над Германией зависела от Джорджа Пэттона. В таких обстоятельствах репортерам не оставалось ничего другого, как скрыть историю с рукоприкладством *58.

Пэттон тем временем принес все требуемые извинения и написал своему боссу: "Я не могу подыскать слова, чтобы выразить мое огорчение, что дал тебе, человеку, которому я обязан всем и за кого я с радостью отдам жизнь, повод быть мною недовольным" *59.

Инцидент был исчерпан, во всяком случае на это надеялся Эйзенхауэр. Он настолько хотел сохранить этот инцидент в секрете, что не сообщил о нем Маршаллу даже после того, как Маршалл попросил оценить генералов, которые находятся под командованием Эйзенхауэра. В ответ Эйзенхауэр охарактеризовал Пэттона как человека энергичного, решительного и безрассудно смелого. У него войска продвигаются вперед там, где у другого обязательно остановились бы. Эйзенхауэр все-таки намекнул на рукоприкладство, добавив: "Пэттон, к сожалению, продолжает проявлять те предосудительные личные качества, о которых мы с вами хорошо знаем и которые доставляли мне неприятности во время последней кампании". Его описание было очень расплывчатым; он писал, что "привычка Пэттона... орать на подчиненных" переросла в "оскорбление людей". Эйзенхауэр заверил, что принял "самые суровые меры, и если это его не излечит, значит, он неизлечим". Он верил, что Пэттон излечился, частью благодаря его "личной лояльности вам и мне, но, главным образом, потому, что его неуемное желание быть признанным в качестве великого военачальника заставит его безжалостно подавить любую привычку, которая может поставить под вопрос достижение вожделенной цели" *60.

10 августа Эйзенхауэр проходил медицинскую проверку (рутинную процедуру перед присвоением полного генерала). Врачи нашли, что он переутомлен и что у него поднялось кровяное давление. Ему прописали недельный отдых и постельный режим. Пять дней спустя Эйзенхауэр отдохнул пару дней, оставаясь в спальне, но не в постели. Заглянувший к нему Батчер нашел его нервно расхаживающим по комнате. Увидев Батчера, он начал критиковать себя как военачальника.

По его мнению, он сделал две серьезные ошибки, обе явились результатом переоценки противника и вылились в чересчур осторожное продвижение вперед. Он считал, что в операции "Торч" должен был высаживаться восточнее, в самом Тунисе. Он также считал, что вторжение в Сицилию надо было осуществлять на ее северо-восточной оконечности, с двух сторон от Мессины, отрезая немцев и вынуждая их атаковать защитные порядки союзников *61.

Это была точная, пусть и болезненная самокритика, свидетельство твердой решимости разобраться в себе. Впереди ожидало еще много кампаний, и он не хотел повторения ошибок. Он был полон решимости быть в будущем смелее, избегать недальновидных решений, которые заканчиваются долгими изнурительными боями на измор, так характерными для Туниса и Сицилии.