Эйзенхауэр. Солдат и Президент

В это время планы Айка состояли в том, чтобы подзаработать денег и осенью 1911 года отправиться в Мичиганский университет. Он стремился и к высшему образованию, и к возможности играть в футбол и бейсбол в университетских командах. В Мичигане была одна из лучших футбольных команд в США. Свед резонно указал ему, что и в Военно-морской академии играют в футбол, что престиж у нее ничуть не меньше, чем у Мичигана, что своим выпускникам она гарантирует интересную карьеру и, самое главное, за обучение в ней не надо платить. Он хотел, чтобы Айк добивался места в академии и стал его однокурсником. Айк решил попытаться.`

В сентябре 1910 года Айк прочитал в местной газете объявление о конкурсном экзамене на места в военные академии. Он сдал экзамен и оказался вторым среди восьмерых претендентов, что позволяло ему претендовать на Уэст-Пойнт, но не на Военно-морскую академию. Свед огорчился, а вот Айк был счастлив. Айда совсем не хотела, чтобы ее сын становился военным, но, пока Дуайт не сел на поезд, идущий на восток, она сдерживала слезы. Дэвид, как всегда, сохранял спокойствие.

Уезжающий на поезде Айк являл собой настоящего атлета. За последние два года он поправился на двадцать фунтов, причем в нем не было ни жиринки. Шести футов росту, весом сто семьдесят фунтов, широкоплечий, большерукий, ширококостный, с литыми мышцами, он выглядел мужественно. Походка его была ровной и элегантной — так обычно и ходят атлеты.

Большинство людей считали его очень красивым. У него были светло-каштановые волосы, большие голубые глаза, крупные нос и рот, большая голова. Лицо он имел полное, круглое и симметричное. Глаза его то загорались, то внимательно всматривались. Его широкую ухмылку большинство считало неотразимой. Он любил смеяться. Его выразительное лицо багровело от негодования, мрачнело от неодобрения и светилось от радости.

У него был живой и пытливый ум. Он интересовался историей, спортом, математикой, его привлекали устройство вещей и мотивы поведения людей. Любознательность его, однако, не была ни творческой, ни оригинальной. Он не проявлял никакого интереса ни к музыке, ни к живописи, ни к другим искусствам или же политической теории. Свою немалую энергию он направлял на то, чтобы известное работало лучше, а не иным способом. И внутренне он был более ориентирован на самосовершенствование, а не на переделку самого себя.

Более всего он был уверен в себе и в своих способностях, и, вскочив на площадку поезда, который увозил его на восток, от Абилина, семьи и друзей, он ухмыльнулся одной из своих самых обворожительных ухмылок. Сомнений он не испытывал. В отличие от большинства молодых людей самокопаний и самоедства он избежал. Айк Эйзенхауэр знал, кто он такой и чего хочет.

На том поезде Эйзенхауэр впервые пересек Миссисипи и впервые попал на Восточное побережье. Уэст-Пойнт оказался учебным заведением, которое относилось к своему прошлому с громадным уважением и вселяло это чувство в курсантов-первогодков, прививая им отношение к прошлому как к чему-то все еще существующему вокруг них. Вот комната Гранта, вот — Ли, а тут — Шермана. Вот там жил Уинфилд Скотт. Историческому чувству Эйзенхауэра это импонировало. В редкие часы свободного времени он любил бродить по долине, взбираться на скалы, смотреть сверху на Гудзон и размышлять о решающей роли Уэст-Пойнта в американской революции, воображать, что бы могло произойти, окажись попытка Бенедикта Арнольда сдать форт британцам успешной. Много позднее он скажет своему сыну, что никогда не уставал от таких размышлений. Издевательства над новичками, которые составляли уродливую сторону Уэст-Пойнта, восторга у него не вызывали, и не только как у преследуемой стороны, что естественно, но и тогда, когда он перешел на старшие курсы. Только однажды, в самом начале третьего курса, он пережил искушение воспользоваться положением старшего. Бегущий выполнять какой-то приказ первокурсник налетел на него и от удара упал на землю. "Возопив от удивления и притворного негодования", Эйзенхауэр презрительно спросил:

— Мистер Дамгард, чем вы занимались ранее? — И саркастически добавил: — Вы очень похожи на парикмахера.

Первокурсник поднялся на ноги и тихо ответил:

— Я был парикмахером, сэр.

Эйзенхауэр зарделся от смущения. Не говоря ни слова, он ушел в свою комнату, там он сказал П. А. Ходсону, с которым жил вместе: "Я больше никогда не буду насмехаться над первокурсниками. Если, конечно, они принародно не нападут на меня. Я только что совершил глупый и непростительный поступок. Я заставил человека устыдиться той работы, которой он зарабатывал себе на жизнь"*14. Реакция Эйзенхауэра на этот инцидент весьма типична для всех его четырех лет учебы в академии. Он брал от Уэст-Пойнта все лучшее и отвергал негативное.

Уэст-Пойнт был еще более изолирован от остального мира, чем Абилин. Как и Абилин, он был очень уверен в себе; как и Абилин, он знал правду и не испытывал необходимости доказывать ее. И правда эта лишь укрепила в Эйзенхауэре то, что он усвоил в детстве.