Эйзенхауэр

Дуайт отлично понимал, что далеко не все его предложения встретят позитивный отклик в СССР. Главное — он рассчитывал создать новый дух взаимоотношений, предупредить об опасности дальнейшей гонки вооружений. Он говорил: «Самое страшное, чего следует бояться, и самое лучшее, чего можно ожидать, можно определить просто. Самое страшное — это атомная война. А самое лучшее — это жить в постоянном страхе… Каждая произведенная пушка, каждый построенный военный корабль означают ограбление голодных или не накормленных досыта людей, тех, кто мерзнет из-за отсутствия одежды». «Современный тяжелый бомбардировщик, — сравнивал он, — стоит столько, что на эти средства можно построить школы в тридцати городах или две электростанции, каждая из которых обеспечит электроэнергией город с населением в 60 тысяч человек, или две отлично оборудованные больницы». Президент завершил выступление словами, что США готовы выделить значительную долю средств, сэкономленных за счет сокращения вооружений, в фонд помощи нуждающимся народам, чтобы «помочь людям узнать, каким благом является свобода производства». Памятником этому будут «новые дороги и школы, больницы и жилье, продовольствие и здравоохранение»^{579}.

Речь «Шанс для мира» в западном мире была встречена в основном благосклонно и получила сдержанную положительную оценку в СССР, хотя и с оговорками по поводу агрессивной политики американского империализма. Важным доказательством стремления новых советских лидеров к улучшению отношений с США была перепечатка речи в газете «Правда» полностью, без купюр, в сопровождении довольно лояльной редакционной статьи^{580}.

На переговорах о перемирии в Корее, возобновившихся вблизи линии фронта, в деревне Пханмунджом в 55 километрах к северу от Сеула, китайско-северокорейские представители стали проявлять уступчивость. Было достигнуто, в частности, предварительное соглашение об обмене военнопленными при условии, что международная комиссия (в ее состав вошли представители Швеции, Швейцарии, Польши, Чехословакии и Индии) отделит тех, кто не хочет возвращаться в Северную Корею и Китай (с другой стороны таких проблем не возникало). 20 апреля 1953 года начался обмен больными и ранеными военнопленными.

Глава правительства Индии Джавахарлал Неру, к которому Эйзенхауэр относился с доверием, вызвался стать посредником. С ним была достигнута договоренность, что в случае подписания перемирия в Индию на четыре месяца будут отправлены северокорейские и китайские пленные, которые за это время должны были решить, возвращаться ли на родину^{581}. На практике из этого плана ничего не получилось, но в этом не было вины ни Эйзенхауэра, ни Неру.

Однако до подписания соглашения о перемирии оставалась еще немалая дистанция. Надо было договориться о новой демаркационной линии, определить способы передачи военнопленных, убедить южнокорейские власти в необходимости прекращения войны.

Эйзенхауэр не жалел слов на уговоры Ли Сын Мана, уверяя, что при демаркации по существовавшей линии фронта Южная Корея не только не потеряет свою территорию, но «фактически несколько увеличит ее»^{582} и что США будут продолжать добиваться объединения Кореи, хотя и мирными средствами^{583}.

Восьмого июня 1953 года было достигнуто согласие о добровольной репатриации военнопленных под международным контролем. Но убедить южнокорейские власти пойти на подписание перемирия никак не удавалось. Ли Сын Ман прибегнул к помощи не только парламента, единодушно высказавшегося против перемирия, но и народа: в Сеуле состоялась стотысячная демонстрация с требованием немедленно начать поход на Север^{584}. Считаясь с нежеланием северокорейских и китайских военнопленных возвращаться в родные края, 19 июня Ли Сын Ман распорядился о снятии охраны с лагерей, где они содержались. Около двадцати пяти тысяч человек сразу же рассеялись по соседним сельским районам. С одной стороны, это был явно гуманный жест, спасавший людей от гибели или рабского труда, с другой — явное нарушение, компрометировавшее американских переговорщиков и самого Эйзенхауэра.

Новость из Кореи пришла в Вашингтон как раз в то время, когда Эйзенхауэр проводил заседание кабинета министров. Взбешенный президент обозвал поведение южнокорейского коллеги шантажом. Он решил ответить тем же: направил Ли Сын Ману телеграмму, указав, что освобождение военнопленных «является грубым нарушением намерений и создает невыносимую ситуацию», а несогласие с полномочиями командования ООН (то есть американского) чревато тем, что Южной Корее «придется принять другие условия»^{585}, то есть угрожал выводом американских войск и прекращением помощи Южной Корее.