Екатерина Дашкова

Вслушаемся в слова не расположенных к княгине английских дипломатов: «Д'Ашков, леди, чье имя, как она считает, будет, бесспорно, отмечено в истории, обладает замечательно хорошей фигурой и прекрасно подает себя. В те краткие моменты, когда ее пылкие страсти спят, выражение ее лица приятно, а манеры таковы, что вызывают чувства, ей самой едва ли известные»^{380}.

Удивительно ли, что подобной даме могли посвящать стихи?

О, сильный бог любви,
Желал бы я, чтоб ты сказал моей прекрасной,
Какой безмерный жар я чувствую в крови,
И чтоб ты мне помог в моей любви несчастной.
Но трепещу, ее представя красоты…

Смело. Но поступки самой княгини были еще смелее.

От журналов Хераскова — «Полезное увеселение» и «Свободные часы» — «Невинное упражнение» сразу отличал налет оппозиционности. Княгиня начала борьбу, бросив перчатку в первом же номере. Ее старый знакомый Аполлос Епофродитович Мусин-Пушкин предложил перевод аллегории «Путешествие в микрокосм» из третьей книги швейцарского правоведа, философа и дипломата Эмера де Ваттеля «Полиэгрия».

Душа автора, покинув после смерти тело, посещает сначала голову мудреца, затем светской красавицы и, наконец, монарха. У последнего фаворитом было «Самолюбие», первым министром — «Воображение», но над всеми господствовала «Прихоть». Совет составляли «Суетность» и «Тщеславие». А вот министр по имени «Рассудок» пробыл при дворе всего один день, поскольку его не захотели слушать. В финале монарх поручил «Любви» командовать армией и осаждать крепость, в которой оборонялись «Разум» и «Опыт». Нетрудно догадаться, что войско было разбито.

Злободневность подобной аллегории очевидна. Читатели легко угадывали за «Любовью» намек на Орлова, за «Разумом» и «Опытом» — на Дашкову и Панина. Вместо «монарха» в русском переводе стояло «государыня».

Началась и публикация «Опыта эпической поэзии» Вольтера, где среди прочего подозрительно выглядела поэма Лукана «Фарсалия» о гражданской войне в Риме, отрывок из которой перевела Дашкова.

И что на это должна была сказать императрица?

Страх

«Как бы то ни было, но между ними до приезда в Москву не было ни малейшего разлада, — передавал со слов княгини Дидро. — Дашкова доселе постоянно была с Екатериной, а здесь без всякого объяснения разлучилась с ней». Так ли это?

Дипломаты в один голос вопияли об обратном. 7 июля, в самый разгар дела Хитрово, Сольмс писал: «Эта романтического ума женщина, которая хлопочет только о том, как бы создать себе имя в истории, и желала бы, чтобы ей при жизни воздвигали монументы, не могла перенести нанесенного ей оскорбления. Поведение императрицы в отношении ее она называет неблагодарностью, и, окруженная у себя дома людьми умными и льстецами, она принимает всех тех, кто имеет какой-нибудь повод к неудовольствию против двора»^{381}.

На наш взгляд, справедливо мнение, согласно которому живая картина «Дискордия» («Несогласие»), представленная в маскараде «Торжествующая Минерва» — большом красочном шествии по улицам Москвы 30 января и 1, 2 февраля, — намекала на разлад Дашковой и Орлова^{382}. Следовало бы сказать шире: двух враждующих партий. Артисты, наряженные «фуриями» и «кулачными бойцами» (удачные символы для обеих сторон), пели:

Все тело пропадает и обратится в тлен,
Когда противится один другому член.
Подобно общество в такой болезни страждет,
Коль ближний ближнего погибелию жаждет.

Последние строки оказались пророческими. В надвигавшемся деле Хитрово речь шла именно об убийстве Орловых. Пока же Екатерина II только намекала на свою осведомленность о разговорах подруги. Фурия с сердцем республиканки!

В то же время государыня умела и подчеркнуть высокое положение княгини. 21 ноября, в День святой Екатерины, — именины обеих героинь, а также орденский праздник, — императрица обедала за малым столом с еще тремя кавалерственными дамами: А.Е. Воронцовой, Е.И. Разумовской и Е.Р. Дашковой. Приглашение к малому столу — огромная честь — за праздничным ужином будет уже 250 персон, а на балу и того больше. Но княгиню выделили из всех.

Позднее Макартни писал, что приглашения княгини ко двору лишь подчеркивали, как ее боятся. Екатерина II действительно боялась, но не одной Дашковой, а всего того крыла недовольных, чье мнение озвучивала подруга. Бекингемшир тоже отмечал состояние страха у государыни: «Мне два раза случалось видеть ее сильно испуганною без причины… когда ей послышался легкий шум в передней»^{383}.