Екатерина Дашкова: Жизнь во власти и в опале

Остановка в Данциге дала Дашковой возможность еще раз, теперь театрально, осуществить переворот. В «Записках» она описывает гостиницу «Россия» (H^otel de Russie),

где часто останавливались русские путешественники и где она с раздражением увидела две большие картины, изображавшие поражение русских войск и их сдачу на милость прусским победителям. Для Дашковой такое изображение Семилетней войны было карикатурой, поскольку у нее участие русских в войне ассоциировалось со славным захватом Берлина фельдмаршалом Захаром Чернышевым. Ранее эта живопись огорчила Алексея Орлова, который тем не менее ничего не сделал — не купил картин и не сжег их. Это напомнило Дашковой 1762 год, когда Петр III попытался подчинить все русское своей пропрусской политике, и Орловы не могли с этим ничего сделать. Ее же реакция была решительной, смелой и неожиданной. Она немедленно послала за масляными красками и ночью, запершись в зале с картинами, перерисовала их. Среди ее сообщников был Петер Штелин, умелый художник, гравер и переводчик, который ехал вместе с ней в Берлин. Он знал, как держать кисть, и работал всю ночь, пока они не достигли желаемого результата: «Пруссаки, изображенные победителями, превратились в побежденных» (86/94).

Ночное перекрашивание картин веселой компанией было не просто невинной шалостью. Вспоминая и заново проигрывая свое участие в перевороте, Дашкова была вполне довольна своим «ребячеством». Эта сцена в ее автобиографии казалась анекдотичной и несущественной, но в ней не было ничего произвольного или случайного. Скорее, этот эпизод повседневной жизни Дашковой был типичной деталью, раскрывавшей главные организующие мотивы «Записок». В легкомысленной, почти бесцеремонной манере Дашкова продемонстрировала проблемы и отношения, определявшие ее рассказ. В Данциге действия Дашковой казались веселыми и игривыми. Тем не менее они были разрушительными и провокационными, поскольку бросали вызов приличиям, принятым правилам поведения и подразумевали некоторую свободу от ограничений установленного порядка. Кроме того, перекрашиванием мундиров русских и прусских солдат она подчинила вопрос исторической достоверности «переодеванию» событий прошлого и переигрыванию переворота согласно собственной интерпретации истории. Еще более того, маскарадный дух с его склонностью к изменчивости и свободе определил отношение Дашковой к обществу, истории и самой себе: «Я была чрезвычайно довольна своей дерзкой выходкой» (87/95).

Такой довольной собой Дашкова доехала до Берлина, где оставалась два месяца и где умно придуманное инкогнито ее подвело. Репутация молодой женщины, возглавлявшей дворцовую революцию и свергнувшей императора, обогнала ее. За границей некоторые думали, что Екатерина выгнала ее из России, другие же считали шпионкой императрицы. Королевская семья узнала о присутствии Дашковой в Берлине, и из Сан-Суси Фридрих II пригласил ее явиться ко двору. Легкое, несмотря на тщательно подготовленную маскировку, разоблачение рассердило Дашкову, но оказанное внимание понравилось ей. Она с неохотой купила новое черное платье, подходящее для женщины, все еще находящейся в трауре. Королева Елизавета Христина, которая тоже интересовалась литературой, приняла княгиню тепло, и с этого момента то сама королева, то ее сестра стали приглашать ее ко двору. Дашкова была благодарна дамам за доброту до такой степени, что даже нехотя одарила Фридриха Великого комплиментом: «Я говорю великого, потому что он вполне заслуживает этого эпитета, если только военный гений и постоянные заботы его о народном счастии, перед которыми смирялись даже собственные его страсти, ему дают право на это название» (88/-)^[241]. Однако она приехала в Европу ради здоровья детей и была полна решимости ехать дальше, чтобы воспользоваться ваннами и водами Ахена и Спа.

Покинув Берлин, Дашкова с компанией пересекла Вестфалию и остановилась в Ганновере, чтобы починить экипажи. В это время она опять могла возобновить маскарад и избегать дальнейших приглашений и нежелательных светских обязанностей. Однажды вечером они вместе с Каменской были в опере, где делили ложу с двумя любезными дамами. К концу последнего акта Дашкова из чувства свободы и озорства открыла им, что она — певица, а ее подруга — танцовщица и они ищут работу в Ганновере. Недовольные светские дамы стали гораздо менее любезными и даже отодвинулись от них как можно дальше. Розыгрыш доставил Дашковой удовольствие и дал возможность сыграть роль, которую ей запрещали в детстве. Ее семья считала профессиональные занятия пением и музыкой неприличными для девушки ее круга, а теперь, вдали от дома и под вымышленным именем, она могла вообразить себя в роли артистки, чтобы шокировать и раздражать других.