Екатерина I

Напрягая тенорок, подтягивал гребцам, подставлял ладонь брызгам, смачивал горячий лоб. «Дрожит перед нами Европа, дрожит». Сказал гребцам, подмигнув доверительно, свойски.

Во дворце разминулся с Ягужинским, тот качнулся в коротком поклоне, словно клюнул. Куда совал пронырливый нос? Идёт от царицы…

– Эй, Александр!

Предчувствие не обмануло. Так и есть – был Пашка, напортил, настроил её открыть Академию немедля, отпраздновать. Пятерых в академики, поздравить, обласкать, мало их, зато первые, самые смелые.

– Он нарочно в пику мне, Пашка… Насмешить людей, матушка. Съедутся все, тогда уж…

Упрямится владычица – подай ей праздник в Летнем саду, при народе, как хотел Пётр. И где остальные, сколько их ждать?

– Я умру раньше.

– Типун тебе, – испугался Данилыч.

Уступила, бранясь и жалуясь. Так и быть, торжество потом, но принять приезжих она должна. Да, в Летнем, со всеми онёрами[331].

Несколько дней профессора отдыхали – секли дожди. Пятнадцатого августа разведрилось. С утра – словно глашатай весть прокричал – к саду потянулись горожане. Ворота открылись, чисто одетые допускаются, хотя и с отбором, стражи придирчивы: купца, старшего мастерового оглядывают испытующе, подозрительно прощупают – нет ли за пазухой либо в кармане какого припаса, режущего или стреляющего. Сегодня впустили немногих. Прочие жмутся к решётке. На центральной площадке, у фонтана, белым полукругом столы, на них прохладительное, вино, вазы с фруктами. Невиданно крупные яблоки, груши да ещё диковинка – плоды жёлтые с зычным румянцем, круглые, невесть откуда.

– Персики, – сообщает кто-то.

– Вона! Из Персии привезли.

– Да не… Меншиков развёл.

При столах гвардейцы, похаживают, следят. Облизывайся, а рукам воли не давай.

Удивили горожан и пятеро иноземцев, появившихся во главе с придворным доктором. На генералов, на послов не похожи, кафтанишки тусклые, бедные. Гуляют по саду, сгибают спины перед статуями – молятся, что ли, поганским богам?

Гости наклоняются, читают надписи на мраморе, их поражает обилие скульптур. Екатерина просила обождать – нарочно, дабы насладились коллекцией Петра. Семь чудес света известны, и вот восьмое. Венера, творение первого века Христовой эры, белеет в открытом зеве грота, двое часовых стерегут обнажённую.

– Впрочем, чернь уже привыкает. Покойный монарх стремился облагородить грубые вкусы.

– О, Христина![332]

Ошеломила королева-озорница, возникшая внезапно, в солнечных бликах, под сенью ветвей. Имя её заставляло краснеть. Меняла любовников чаще, чем наряды, бросила Стокгольм, сбежала в Рим, издевалась над фарисеями. Знал же царь, покупая бюст сей отлучённой, кому памятник ставит.

– Выбор его величества, – возглашал Блументрост, – никогда не был случайным. Посредством искусства воспитывал в народе похвальные чувствования. Вот, извольте – Мир и Изобилие, заказная вещь, знаменитого Баратта.

Обратил внимание на символы у подножия фигур. Российский орёл высится над шведским львом, лежащим в изнеможении.

Повёл в лабиринт, витой коридор, петляющий в зелени молодых деревьев и кустарника. Популярная в Европе забава здесь служит и к пользе, знакомит с Эзопом, коего царь ценил настолько, что его первого приказал печатать в основанной столичной типографии.

– Лягушка, господа! Презабавная, не правда ли?

Вола пыталась перерасти и лопнула, о чём повествует текст, помещённый под статуэткой, отлитой из свинца. Нет, не в Италии – в Петербурге.

Полчаса, назначенные царицей, истекли. Трепет пронёсся по саду. Блументрост бегом кинулся из лабиринта, ломая сучья, увлекая спутников. На крыльце Летнего дома показалась лучезарная Екатерина, в лиловом платье с глубоким декольте. Спустилась медленно, шаг стреножили туфли на высоких, тонких каблуках, по последней моде. Ветер раздувал юбку, свободную, без обручей – приём в саду кринолина не требует. Голову самодержицы венчала кружевная наколка «а ля бержер» – пастушеская.

Меншиков, оттеснив голштинского герцога, понурого, с печатью скуки на лице, проскользнул вперёд, подал руку царице, помог сойти на землю. Статс-дамы, послы, сенаторы, высочайшая фамилия в полном сборе – блистающий поток плавно потёк по главной аллее, гася великолепием своим разноцветье бордюров и клумб. Пунцовый от волнения подбежал Блументрост, едва не упал, выполняя реверанс, – ему, будущему президенту Академии, представлять учёных царице.

– Всемирно чтимый… Несравненный…

Лейб-медик каждого возводил на Олимп. Магистры, смущённые, непривычные к подобным почестям, топтались, потупив взгляды. Потом один из них напишет:

«Русский двор превосходит в роскоши любой германский. Драгоценности выносятся на обозрение с редкой откровенностью. Меншиков залит бриллиантами».

Данилыч рассыпал улыбки, смотрел на приезжих ободряюще.

– Мы рады видеть…

Заговорила Екатерина. Она подняла руку, розовую, благоухающую.

– …рады принять достойнейших мужей науки… Великий император, взирающий с небес…