Екатерина I

Адреса нет, имя чужое, но его же знают. Капитан Хойзерман, торговец книгами Шангион, и не только они… Окажется шельмой, поплатится, на то полиция. Курьер захватит образец почерка. А если истинно перебежчик, служит нам, то агенты в Нидерландах, в Гамбурге, ловкие в операциях не токмо торговых, поберегут его и помогут исподволь, без шума.

– И здесь не шуметь об этом. Боже сохрани! Ты уж, матушка, с друзьями-то за чарочкой не оброни! Чем чёрт не тешится, ну как шныряют тут оборотни, деньги оттоль имеет же кто-то. Я англичан сквозь ситечко, тихонько. И Дивьеру велю, ты положись на него. По-тихому надо, не спугнуть чтобы…

Частил, не давая и слово вставить, непроницаемую воздвигал оборону. Заметил на губах самодержицы улыбку, кажись, благодарности.

Был у монархов обычай карать гонца, приносящего дурные вести, да и теперь он как незваный гость, конфузится, о награде не помышляет. Обиды Данилыча, давние, неутолённые, сегодня забыты. Меньше всего мог бы рассчитывать…

– Эй, Александр!

Он уже прощался. Увидел лицо смеющееся, блеск в глазах.

– Твой слуга, матушка!

– Подожди!

Встала, подошла к комоду, нетерпеливо защёлкала ящичками, обитыми медью, порылась в одном, извлекла некую грамотку, потом в красный угол, где под иконой Троицы на китайском расписном стольце козлоногий фавн обнимал амфору-чернильницу. Начертала нечто державной своей рукой, обернулась, лукаво сузила глаза.

– На!

Он обомлел, узнав собственное своё прошение, вручённое три недели назад.

«Уповаю, что Ваше Величество по превысокой своей материнской милости в день тезоименитства своего меня обрадовать изволит…»

Уничтожены проклятые счета. Зачёркнут долг казне, начисленный ревизорами. Смыто позорное клеймо вора, лихоимца, расхитителя казны, смыто, смыто! Подавятся недруги, завистники.

Царица ждала благодарности и уже брови сводила, чёрная мушка, налепленная над переносицей, тонула в складке. На колени пасть, лобызать ноги? Ишь, гордится собой! Акт милосердия совершила, будто он помилованный преступник…

– Служу тебе, матушка.

Отвесил поклон – и адье[351] в Сенат. Сунуть под нос Пашке… Пустился почти бегом, через залу, гостиные, только окна мелькали, летел, размахивая листком воинственно, служитель у двери отпрянул, закрыв лицо.

– По высочайшему указу…

Выговорил, задыхаясь от радости и от спешки, в пространство, в свечное марево. Канцеляристы вскочили. Данилыч проследовал дальше, к сенаторам. Наперво – сунуть под нос Пашке… Эх, нет его! Данилыч потряс запертую дверь, выбранился. Из каморы напротив вышел Голицын.

– Ты это, князь?

– Поздравь, Димитрий Михайлыч!

– Зайди!

Обдало табачным духом. Балуется боярин, привёз с Украины трубку с длинным чубуком, зелье забористое, турецкое. Не стесняется святого Дмитрия Солунского, патрона – суров его лик в проёме золотого оклада. Икона фамильная, из московских хором, так же, как и старинные сундуки, ларцы, коими заставлен кабинет. Железная оковка, тяжёлые замки-по-дедовски хранит боярин коришпонденцию, шкафам не доверяет.

Читает, поматывая головой, водит глазами близоруко. Кисло ему, небось.

Никогда не ссорился с ним Данилыч открыто. Чувствует – близко к тому. Вот-вот прорвётся боярская неприязнь…

– Поздравляю, Александр Данилыч. Славно, славно!

Хитрит старик…

– Рад душевно, князюшка…

Руки развёл, словно обнять вознамерился. Глаза раскрыты широко, искренне, лукавства, коли верить, нет и не было.

– Если душевно…

– А как же! Хорошо ведь… Угоден ты, стало быть. Раз угоден, послушает тебя.

Вот куда гнёт…

– Послушает, батюшка…

Просеменил к столу, заваленному писаниной, книгами, захлопотал, разрывая залежи.

–Глянь-кось!

Покосился на дверь, защипнул пачку счётов. Жирные печати, герб города Данцига.

– Платим, батюшка Александр Данилыч… Купцу Бреннеру шестнадцать тысяч… Купцу Кокошке… Вот, за устрицы для государыни… Сама-то она не больно… Голштинцы глотают слизняков этих. Платим, платим… Вином залились, сотни тысяч просажено, а солдатам в Персии сухарь снится… Сам знаешь… Гладом морим, скоро ружья не снесут.

– Знаю, – вздохнул князь. – Бедствует армия, без пользы там.

– Говорил царице? Не тебя, князь, так кого послушает?

– Герцог есть.

– Нам под герцогом быть?

– Зачем ты так? – ответил Данилыч с резкостью. – Я-то не молчу. Другие молчат.

Голицын сел, поник седой головой.

– Все мы врозь. Татары отчего Русь полонили? Согласья не было между князьями. И ныне – где оно, согласье? Немцев ругаем, а сами-то… Зависть и злоба. Забыли, что мы русские. Может, нам Голштиния дороже? Чем кичимся? Кафтаном из Парижа, берлинской каретой…

– Ты-то что присоветуешь?

– То и советую – русским вместе быть. Свары какие между нами, – похоронить. Мне бы потолковать с тобой…

О чём? Прервалась беседа, вошёл секретарь с ворохом свежей почты.

– Ишь, карусель у меня! Княгиня здорова? Варварушка? Кланяйся им.