Екатерина I

Не любит спесивец прямых вопросов. Круглит глаза… Бассевич, косясь на него, кивает.

– Мензикофф? Нам известно.

– В Петербурге фронда, ваше высочество. В пользу царевича… Теперь и Меншиков.

– Зо…: Зо…

Перепил? Нет, кажется, не настолько…

– Ваше высочество! – воскликнул Дивьер с отчаяньем. Схватил бы за галстук и дёрнул. – Если царевич… Вы меня поняли… Это же катастрофа. Для вас, для вашей супруги…

– Ах, зо?

Вперился в потолок голштинец, словно ждёт наития сверху. Министр закивал быстрее.

– Да, да, господин граф, вы абсолютно правы. Нельзя допустить.

– Абсолютно нельзя.

Предки на портретах пучат белёсые глаза, точно как Карл Фридрих.

– Умоляю вас… Вы должны повлиять на царицу. Ваш авторитет…

– Его высочество ценит ваше дружеское участие. Он имел удовольствие с вами…

– Да, очень большое.

Холодные, немигающие глаза… Дивьер чувствовал их взгляд, уносясь в возке. Странный приём… Бассевич суетится слишком, герцог – бесчувственный истукан. Прилив высокомерия, или… Бояться-то ему некого. Прежде всюду совался со своим мнением, до всего ему дело было – в династии, в государстве. Что-то переменилось.

Возок на ухабах заносило, бросало, жена, сидевшая рядом, поправляла широкую шляпу с цветами, и её дребезжащий голос временами прерывался.

– Посуда-то… Кои веки та же… Гляжу, тарелка у меня, слышь, треснутая. Я лакею – ты что, паскудник! Счас, говорит. И не принёс ведь, едри его… А Юсупиха мне – оставь, нету у них. Задолжали высочества, кругом задолжали – булочнику, мяснику, рыбнику… То-то и вина доброго не было… Где уж сервизы справлять!

Задолжали, – повторилось в мозгу Дивьера. Ведь правда, урезан пансион герцогу.

– Постарался твой братец.

– А что?

– Да так… Некстати оно… Канючить будет голштинец. Что нам толку-то от него?

В долгах – значит, зависим. Вот и амбиции свои умерил. Стучаться надо в другие двери. К Толстому, к Бутурлину… Для них Пётр Второй, бабка его – беспощадные мстители.

«При столе был Бассевич».

Не раз и не два в последние месяцы. «Повседневная записка» умалчивает о щедрых подарках, которые министр кладёт в свой карман. Кольцо с изумрудом, табакерка с брильянтами, ожерелье супруге…

Беседа с Дивьером в портретной Карла Фридриха записана по-русски, кратко. Хранится в спальне светлейшего, в одном из ящичков венецианского комода, на коем кистью художника рождены райские растения и птицы.

«Декабря в 30 день в 3 часа пополудни прибыли к Его Светлости Великий князь Пётр и Великая княжна Наталья, танцовали, бавились с детьми Его Светлости. Его Светлость играл с Великим князем в шахматы. Отбыли в 10 часов».

Праздник новогодний устроил Данилыч, понеже завтра – веселье ночное, для взрослых. Новинка в России – ёлка. Зал с Рождества топлен мало, дерево в кадке с подсахаренной водой ещё свежее, нижние ветки гнутся долу. Сладкие гномы висят, звери, фруктовые леденцы из Франции, от кондитера маркизы Монпансье, кулёчки с заморскими орехами, с персидской халвой. Как вступили гости, – ударили пушки у пристани, дрогнули стёкла, разрисованные морозом, свечи на ёлке.

Царевич неловко шаркнул.

– Вале![388]-произнёс он по-латыни – похвастал учёностью и оцепенел, подняв глаза. Знамёна… Чуть колыхались в токах воздуха, под потолком, простреленные, в пятнах пороха. Ёлку словно и не заметил. Данилыч мял за руку, начал объяснять.

– Наши трофеи… С войны…

– Полтавское есть? Которое?

– Вот это… Баталия во всей гистории, от Александра Македонского, почитай, славнейшая.

– Нешто не знаю, – обиделся инфант.

– Вы меня прервали, – тут Наталья толкнула брата локтем. – Плод сей баталии есть всё, что мы имеем окрест. Сей град, наша держава, сильнейшая в целом мире. Прошу вас, осторожно!

Турецкая сабля заворожила Петрушу, кривая, с диковинным эфесом. Пальцем пробует лезвие.

– Мы в Азове взяли.

Клинки, пистолеты, ружья разных армий по всей стене; оружие в отблесках свечей рубит, колет, палит бесшумно. Как оторваться! За обедом инфант мимо рта пронёс ложку, облился супом. Наталья хмурила круглое, смышлёное личико, мимически извинялась за брата. Сашка и Александра прыснули, Мария вытирала салфеткой коричневый, скромно простроченный серебряной нитью кафтанчик. Петруша благодарил по-латыни, чем пуще смешил княжича.

– Вы-то с кем воевали, сударь? – спросила княгиня Дарья, заметив шрам на Петрушином лбу.

– Катались… С Лизаветой…

Съехали с горки, из окна Зимнего во двор, занесло санки, налетели на фонарный столб.

– До свадьбы, чай, заживёт.

– Отчаянная ваша тётя, – вставила, пытливо щурясь, Варвара.

– Она ничего не боится, – заявил инфант и оглядел сидящих. – Я на ней женюсь.

– Неужто? Тётя идёт за вас?

– Этого нельзя, выше высочество, – вмешался светлейший. – Вас не обвенчают.

– Остерман сказал, можно.

– Он ошибается. Православная церковь не разрешит.

Пухлые Петрушины губы надулись.

– Я когда буду царём, повелю.

Варвара и Дарья сдавленно хихикали, умилялись. Данилыч качал головой досадливо. Перемудрил Остерман. Воображал примирить все придворные партии посредством кровосмешенья. Кто-то наболтал царевичу, смутил отроческий ум.

– Дед ваш в юных годах не о свадьбе думал.