Екатерина I

Феофан однажды привёл красивого юношу, представил – Антиох Кантемир, сын покойного молдавского господаря Димитрия, стихотворец, полиглот, ходит в Академию на лекции. Вместе с отцом сопровождал Петра в персидском походе. Карие глаза студента блестели отважно, возбудили надежду у княгини – быть может, вот он, витязь, ниспосланный судьбой победить сатрапа! Оказалось, зелен мальчишка, наивен, подобно Феофану обожает Петра, безрассудно чтит ближних его. Замыслил поэму, для которой выбрал название – «Петрида», набросал несколько строк. Изображает смерть Петра как деяние Зевса, – громовержец столь восхищён подвигами царя, что забрал к себе на Олимп. Обществу аллегория пришлась по вкусу, хозяйку чтение сего детского опыта удручало. Чего доброго, и вора Алексашку к богам причислит.

Увы, безнадёжно звать на борьбу «учёную дружину»! Говорят то же, что и братья-дипломаты, – при нынешнем-де разброде и небрежении хоть один человек трудится – и со знанием государственных дел.

Меншиков, фараон ненасытный, торжествует. Доколе же? Отступить? Нет! На скрижалях истории будет вырезано имя Аграфены Волконской. Встала во главе праведного заговора, одолела монстра.

Рыцари клянутся ей в верности. Она вручает кинжалы, смазав ядом… Увы, мечта! Кругом изнеженные, малодушные. Смирить горячность, вести борьбу бескровную, осторожно, острым умом вместо клинка.

Гостей прибывает, салон открывается дважды и трижды в неделю, кормит Волконская вкусно. Французская книжка «светских разговоров» заброшена. Судят ли о порче нравов, притязаниях Морица в Курляндии или о доходах с вотчин, она выбирает возможного сообщника и затем после трапезы отводит в сторону…

Иногда визитует Толстой – в пятницу, понеже день постный, мясную пищу старец перестал вкушать. Признался Волконской:

– Отмаливаю свой грех.

Кается он, что был покорным орудием царя, аки пёс борзой рыскал по Австрии, по Италии, выслеживая беглеца Алексея, и приволок к родителю бессердечному на погибель. В Неаполе, где царевича спрятали в замке, подкупал стражу, вынюхивал, не щадя жизни. Оставить бы несчастного в покое…

– Наперёд как угадать!

– Воцарится сынок его, тогда пропал я.

Спасётся он, если престол достанется дочери Екатерины. Аграфена наружно сочувствует. Ей бояться Петра Второго нечего, она присягнёт любому монарху, лишь бы сразить аспида Меншикова. К чему спорить с почтенным сановником? Царица его уважает. Весьма пригодиться может…

– А князь пресветлый, дружок ваш, – сказала она язвительно. – Неужто не выручит?

– Этот-то… Утопит, мать моя.

Ушёл старец, нахваливая заливную севрюгу. Обещал всяческое содействие. Княгиня возликовала – ценный завербован союзник. Поделилась радостью с некоторыми друзьями. Секретный рапорт Меншикову гласил:

«…Толстой говорил, якобы его светлость делает все дела по своему хотению, невзирая на права государственные, без совета, и многие чинит непорядки, о чём он, Толстой, хочет доносить ея императорскому величеству и ищет давно времени, но его светлость беспрестанно во дворце, чего ради какового случая он, Толстой, сыскать не может».

Но для Петра Андреича Волконские – опора зыбкая. Честолюбцы, влияния же при дворе не имеют. Однажды встретил в салоне Дивьера, шепнул ему:

– Мелкий народец. Пустомели.

Тот понимающе сжал локоть, отошёл – не здесь, мол, беседовать по существу. А чревоугодие – грех. Пресной кажется графу селёдка пряного посола. Раздражает арап, жутковато ворочающий белками, надоело парижское стёклышко Бестужева, вдруг нацеленное в упор. Вскоре визиты Толстого прекратились.

Заметила это мамзель – гувернантка Волконских, сообщила Горохову. Потайно архив светлейшего пополняется.

Толстой навестил Дивьера дома.

– Говорят, жена твоя родила, – начал он. – Оттого и зашёл. Прибавленье семейства, значит. Здорова супруга-то?

– Здорова, спасибо, – ответил полицеймейстер удивлённо. Жалует старец впервые, неспроста такая честь.

– Каков младенец?

– Здравствует, благодарю.

Передохнув, Толстой изложил свой план. Надо убедить царицу, чтобы она «для своего интереса короновать изволила при себе цесаревну Елисавет Петровну или Анну Петровну, или обеих вместе. И когда так зделается, то ея величеству благонадежнее будет, что дети её родные».

Царевича полезно не мешкая удалить – «можно ево за море послать погулять и для обучения посмотреть другие государства, как и протчие европские принцы посылаютца…»

Того же хочет Бутурлин. Толстой с ним советовался. Всё в руце монаршей. А время не терпит.

– Боюсь, опоздали мы…

Тут полицеймейстер вспылил.

– Чего же вы молчите? Ты в Верховном сидишь. Я, что ли, поведу тебя к царице? Меншиков командует, а вы молчите. Будь я в твоём кресле… Ей-Богу, лучше бы было! Без меня управляете? Вот и страдаем.

– Помилуй! Мы-то при чём?

– Прости, распалился я…

– Осерчает царица, – вздохнул Толстой. – Решиться нужно всё же… Падём в ноги, пусть укажет наследницу. Иван Иваныч считает, троим нельзя идти, неудобно. Ты как судишь?

– Одному надо. Тебе, граф.

– Что ж, пойду… Аки агнец на заклание.

– Князь не спросясь ходит, – стыдил Дивьер. – Словно в собственные хоромы.