Екатерина II, Германия и немцы

Сама императрица поначалу заняла выжидательную позицию. Она тоже считала мир между государствами пентархии и предотвращение антироссийских альянсов оптимальными условиями для обеспечения безопасности своего государства, укрепления собственной власти и проведения реформ. И хотя нерешительность ни в коем случае не была свойственна Екатерине, она не заботилась о немедленном выборе четко определенного курса на фоне разногласий ее советников. Скорее, вначале ей казалось, что возможные отрицательные стороны скоропалительного принятия на себя союзнических обязательств могут взять верх над их преимуществами. Некоторое время она даже находила вкус в соперничестве Пруссии и Австрии за союз с Россией. А чтобы иметь возможность влиять на готовившееся заключение мира и заслужить репутацию l’arbitre de l’Europe[1010], больше всего она желала взять на себя роль посредницы в переговорах между воюющими сторонами[1011]. Однако этот третий вариант в конце концов провалился, поскольку ни разочаровавшиеся в России бывшие союзники Австрия и Саксония, ни тем более Франция ничуть не были заинтересованы в такого рода росте авторитета России. А король Пруссии медлил с обязывающим его ответом до тех пор, пока не улучшилось его военное положение, а затем форсировал тайные мирные переговоры с венским правительством, лишив предложение Екатерины смысла, но не забыв, однако, высказать ей свое сожаление по поводу того, что австрийцы отняли у нее роль миротворца[1012]. В результате русская дипломатия не просто лишилась шанса повысить свой престиж за счет участия в устранении конфликта. Свобода от союзничества, казавшаяся Екатерине столь привлекательной, угрожала обернуться политической изоляцией России, наносящей ущерб ее статусу европейской державы.

5. По мнению советского историка Георгия Александровича Нерсесова, последствия неудачного посредничества были еще более значимыми. В своей работе об удавшемся российском посредничестве – в переговорах о мире в Тешене в 1779 году – Нерсесов пишет, что политическое поражение 1762–1763 годов побудило русское правительство на некоторое время воздержаться от вмешательства в германские дела и заняться исключительно укреплением своих позиций в Польше и на антиосманском направлении[1013]. В самом деле, непосредственно после войны за Россией не наблюдалось сколько-нибудь активной дипломатической деятельности в Германской империи. Однако в своей радикальной интерпретации Нерсесов упускает из виду два аспекта: во-первых, как уже упоминалось, еще до прихода к власти внешнеполитические интересы Екатерины сосредоточивались на Курляндии и Польше, а во-вторых, вмешиваясь в польские дела, императрица никак не могла сбрасывать со счетов Германию, пусть даже на короткое время не являвшуюся первоочередной целью ее внешней политики.

Стремление избегать каких бы то ни было союзов было напрямую связано с четвертым принципиальным решением Екатерины. Чтобы вынудить Австрию и Пруссию прекратить войну, новое петербургское правительство объявило о заинтересованности России в равновесии сил в Германии в рамках системы европейского баланса сил. Первоначально эта декларация была направлена прежде всего против Фридриха. Когда в октябре 1762 года пруссаки отвоевали силезскую крепость Швейдниц, Екатерина без лишних церемоний передала королю, что Россия не намерена мириться с дальнейшим наступлением его войск в Моравии, которое обеспечит долгосрочные преимущества бранденбургскому дому на будущих мирных переговорах, и что, если оно продолжится, она не оставит это без последствий, вновь став на сторону австрийского дома[1014]. Одновременно Екатерина выражала надежду на то, что ее посредничество окажется приемлемым для обеих сторон конфликта, если она выступит в роли блюстительницы равновесия в Германской империи. Из всего этого Нерсесов делает совершенно верный вывод: во втором полугодии 1762 года российское правительство занимало скорее антипрусскую позицию. Однако если он считает, что после неудачной попытки посредничества интерес Екатерины к проблеме равновесия сил в Германии возродился снова лишь в 1770-х годах, после первого раздела Польши[1015], то здесь, напротив, вслед за исторической наукой более ранних лет хотелось бы подчеркнуть как раз преемственность этого интереса.