Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет

На первый взгляд, для целей идеологической борьбы с коммунизмом следовало сконцентрировать усилия исключительно на советской истории. Но в том-то и дело, что формирование западной русистики определялось не только политическими нуждами, но и тем, что, собственно, движет наукой — стремлением понять. Именно стремление понять эту необычную страну, победившую фашизм и запустившую первого человека в космос, но упорно отгораживавшуюся «железным занавесом» от остального мира и угрожавшую ему, как казалось, своим атомным арсеналом, пробудило острый интерес к ней и привело в западную русистику сотни молодых ученых, основа мотивации которых была не столько идеологической, сколько сугубо научной. При этом для того, чтобы понять Россию, резонно полагали они, необходимо было обратиться не только к советской, но ко всей ее тысячелетней истории. К тому же, когда русистика сформировалась как самостоятельная отрасль западной исторической науки, выяснилось, что, несмотря на все идеологические установки, которым историки, конечно же, тоже были подвержены, и в этой, как и во всякой другой, научной области невозможно достичь единомыслия. Существующий в западной русистике спектр взглядов и концепций всех периодов российской истории чрезвычайно широк, за последние десятилетия в ней состоялось немало научных дискуссий, и уж конечно западные историки никогда не выступали как сплоченный отряд борцов единого идеологического фронта. Поэтому, как осторожно заметил Майкл Дэвид-Фокс, «влияние “холодной войны” на американские исследования России — тема не такая простая, как ее часто представляют… она заслуживает особого внимания со стороны ученых, которым она, к сожалению, до сих пор была явно обделена»^{5}. Во всяком случае, очевидно, что влияние идеологии «холодной войны» на западных историков было далеко не столь всеобъемлющим, как это представлялось советским борцам с «буржуазными фальсификаторами истории», хотя, конечно же, их исходная система ценностей, не говоря уже о методологических установках, была совершенно иной, чем у советских историков. Необходимо также иметь в виду, что западная русистика неизбежно реагировала на все изменения, которые происходили в мировой исторической науке, и появлялись работы, написанные в русле и «новой социальной истории», и тендерной истории, и истории ментальностей и других направлений, которые российские историки начали интенсивно осваивать лишь в постсоветский период.

Что же касается истории XVIII века, то в попытках понять Россию ей была отведена особая роль, поскольку именно тогда наша страна превратилась в империю, стала играть активную роль на международной арене, но главное — приобрела многие из тех черт, которые сохраняла на протяжении последующих столетий. Успешному изучению этого периода способствовали два важных обстоятельства. Во-первых, в результате грандиозной по своим масштабам работы русских дореволюционных историков по публикации документов XVIII века была создана весьма репрезентативная источниковая база, позволявшая исследовать многие проблемы российской истории этого времени без обращения к архивам, доступ к которым зарубежных ученых был затруднен. Во-вторых, вынужденные работать в узких методологических и идеологических рамках, советские историки сконцентрировали свое внимание на достаточно узком спектре проблем преимущественно социально-экономической истории, оставляя значительные лакуны, которые и заполнялись западными коллегами. Одной из таких лакун являлась политическая история России середины — второй половины XVIII века[1]. Эпоха Екатерины Великой и стала предметом профессиональной деятельности Дэвида Гриффитса.

Выпускник Колумбийского университета (1964), где он учился у Марка Раева, Дэвид Гриффитс уже через три года, что по американским меркам очень короткий срок, защитил в Корнельском университете диссертацию, написанную под руководством Уолтера Пинтнера, а с 1968 года и вплоть до выхода на пенсию в 2007 году, то есть почти сорок лет, преподавал в Университете Северной Каролины в Чепел Хилле. За эти годы он принял участие в многочисленных научных конференциях и опубликовал десятки статей, завоевав, как уже отмечалось, репутацию одного из лучших знатоков русского XVIII века. В своем резюме, составленном в 1997 году, профессор Гриффитс определил область своих научных интересов следующим образом: «Россия XVIII века. Социальная и интеллектуальная история. Марксизм». Если первый из названных компонентов описывает предметную область, которой посвятил себя историк, второй — научные направления, в которых он работал, то третий компонент — марксизм — может показаться несколько неожиданным. Однако, как убедится читатель, именно подобное сочетание оказалось чрезвычайно плодотворным: оно позволило Гриффитсу получить серьезные научные результаты.